Для этого нужно было действовать спаянно, толково и осторожно. Она жила хуже администрации советскаго актива, ибо, если и воровала, то только въ пределахъ самаго необходимаго, а не на пропой души. Жила она въ баракахъ, а не въ кабинкахъ. Въ лучшемъ случае -- въ случайныхъ общежитияхъ. Въ производственномъ отношении у нея была весьма ясная установка: добиваться наилучшихъ цифровыхъ показателей и наибольшаго количества хлеба. "Цифровые показатели" расхлебывалъ потомъ Севзаплесъ и прочие "лесы", а хлебъ -- иногда удавалось урывать, а иногда -- и не удавалось... Вотъ въ этой группе я и разсказалъ о своей встрече съ Авдеевымъ... Планъ былъ выработанъ быстро и съ полнымъ знаниемъ обстановки. Борисъ въ течете одного дня извлекъ Авдеева изъ 19-го квартала въ свою "слабосилку", а "штабъ" въ тотъ же день извлекъ Авдеева изъ "слабосилки" къ себе. Для Авдеева это значило 700 гр. хлеба вместо 300, а въ условияхъ лагерной жизни лишний фунтъ хлеба никакъ не можетъ измеряться его денежной ценностью. Лишний фунтъ хлеба -- это не разница въ две копейки золотомъ, а разница между жизнью и умираниемъ. ИСТОРиЯ АВДеЕВА Вечеромъ Авдеевъ, уже прошедший баню и вошебойку, сиделъ у печки въ нашей избе и разсказывалъ свою стандартно-жуткую историю... Былъ преподавателемъ математики въ Минске. Брата арестовали и разстреляли "за шпионажъ" -- въ приграничныхъ местахъ это делается совсемъ легко и просто. Его съ дочерью сослали въ концентрационный лагерь въ Кемь, жену -- въ Вишерский концлагерь. Жена умерла въ Вишере неизвестно отчего. Дочь умерла въ Кеми отъ знаменитой кемской дезинтерии... Авдеевъ съ трудомъ подбиралъ слова, точно онъ отвыкъ отъ человеческой речи: -- ... А она была, видите ли, музыкантшей... Можно сказать, даже композиторшей... Въ Кеми -- прачкой работала. Знаете, въ лагерной прачешной. Пятьдесятъ восемь -- шесть, никуда не устроиться... Маленькая прачешная. Она -- и еще тринадцать женщинъ... Все -- ну, какъ это -- ну, проститутки. Такия, знаете ли, оне, собственно, и въ лагере больше этимъ самымъ и занимались... {232} Ну, конечно, какъ тамъ было Оленьке -- ведь восемнадцать летъ ей было -- ну... вы сами можете себе представить... Да... Неровное пламя печки освещало лицо старика, покрытое багровыми пятнами отмороженныхъ местъ, одного уха не было вовсе... Изсохшия губы шевелились медленно, съ трудомъ... -- ... Такъ что, можетъ быть, Господь Богъ во время взялъ Оленьку къ себе, чтобы сама на себя рукъ не наложила... Однако... вотъ, говорите, проститутки, а вотъ добрая душа нашлась же... ...Я работалъ счетоводомъ -- на командировке одной, верстахъ въ двадцати отъ Кеми. Это -- тоже не легче прачешной или просто каторги... Только я былъ прикованъ не къ тачке, а къ столу. На немъ спалъ, на немъ елъ, за нимъ сиделъ по пятнадцать-двадцать часовъ въ сутки... Верите ли, по целымъ неделямъ вставалъ изъ-за стола только въ уборную. Такая была работа... Ну, и начальникъ -- зверь. Зверь, а не человекъ... Такъ вотъ, значитъ, была все-таки добрая душа, одна -- ну, изъ этихъ самыхъ проститутокъ... И вотъ звонить намъ по телефону, въ командировку нашу, значитъ. Вы, говоритъ, Авдеевъ. Да, говорю, я, а у самого -- предчувствие, что ли: ноги сразу такъ, знаете, ослабели, стоять не могу... Да, говорю, я Авдеевъ. Это, спрашиваетъ, ваша дочка у насъ на кемской прачешной работаетъ... Да, говорю, моя дочка... Такъ вотъ, говоритъ, ваша дочка отъ дезинтерии при смерти, васъ хочетъ видеть. Если къ вечеру, говоритъ, притопаете, то, можетъ, еще застанете, а можетъ, и нетъ... А меня ноги уже совсемъ не держать... Пошарилъ рукой табуретку, да такъ и свалился, да еще телефонъ оборвалъ. Ну, полили меня водой. Очнулся, прошу начальника: отпустите, ради Бога, на одну ночь -- дочь умираетъ. Какое!.. Зверь, а не человекъ... Здесь, говоритъ, тысячи умираютъ, здесь вамъ не курортъ, здесь вамъ не институтъ благородныхъ девицъ... Мы, говоритъ изъ-за всякой б... -- да, такъ и сказалъ, ей Богу, такъ и сказалъ... не можемъ, говоритъ, нашу отчетность срывать... Вышелъ я на улицу, совсемъ какъ помешанный. Ноги, знаете, какъ безъ костей. Ну, думаю, будь что будетъ. Ночь, снегъ таетъ... Темно... Пошелъ я въ Кемь... Шелъ, шелъ, запутался, подъ утро пришелъ. Нетъ уже Оленьки. Утромъ меня тутъ же у покойницкой арестовали за побегъ и -- на лесоразработки... Даже на Оленьку не дали посмотреть... Старикъ уткнулся лицомъ въ колени, и плечи его затряслись отъ глухихъ рыданий... Я подалъ ему стаканъ капустнаго разсола. Онъ выпилъ, вероятно, не разбирая, что именно онъ пьетъ, разливая разсолъ на грудь и на колени. Зубы трещеткой стучали по краю стакана... Борисъ положилъ ему на плечо свою дружественную и успокаивающую лапу. -- Ну, успокойтесь, голубчикъ, успокойтесь...
|