Тамъ ночуютъ пролетарские рыбаки или въ ожидании клева отсиживаются отъ непогоды. ...Берегъ Учи. Подъ Москвой. Последняя полоска заката уже догорела. Последняя удочка уже свернута. У ближайшаго куреня собирается компания соседствующихъ удильщиковъ. Зажигается костеръ, ставится уха. Изъ одного мешка вынимается одна поллитровочка, изъ другого -- другая. Спать до утренней зари не стоитъ. Потрескиваетъ костеръ, побулькиваютъ поллитровочки, изголодавшиеся за неделю желудки наполняются пищей и тепломъ -- и вотъ, у этихъ-то костровъ начинаются самые стоющие разговоры съ пролетариатомъ. Хорошие разговоры. Никакой мистики. Никакихъ вечныхъ вопросовъ. Никакихъ потустороннихъ темъ. Простой, хороший, здравый смыслъ. Или, въ английскомъ переводе, {260} "common sense", проверенный веками лучшаго въ мире государственнаго и общественнаго устройства. Революция, интеллигенция, партия, промфинпланъ, цехъ, инженеры, прорывы, бытъ, война и прочее встаютъ въ такомъ виде, о какомъ и не заикается советская печать, и такихъ формулировкахъ, какия не приняты ни въ одной печати мира... За этими куренями увязались было профсоюзные культотделы и понастроили тамъ "красныхъ куреней" -- домиковъ съ культработой, портретами Маркса, Ленина, Сталина и съ прочимъ "принудительнымъ ассортиментомъ". Изъ окрестностей этихъ куреней не то что рабочие, а и окуни, кажется, разбежались. "Красные курени" поразвалились и были забыты. Разговоры у костровъ съ ухой ведутся безъ наблюдения и руководства со стороны профсоюзовъ. Эти разговоры могли бы дать необычайный материалъ для этакихъ предразсветныхъ "записокъ удильщика", такихъ же предразсветныхъ, какими передъ освобождениемъ крестьянъ были Тургеневския "Записки охотника". ___ Изъ безконечности вопросовъ, подымавшихся въ этихъ разговорахъ "по душамъ", здесь я могу коснуться только одного, да и то мелькомъ, безъ доказательствъ -- это вопроса отношения рабочаго къ интеллигенции. Если "разрыва" не было и до революции, то до последнихъ летъ не было и яснаго, исчерпывающаго понимания той взаимосвязанности, нарушение которой оставляетъ кровоточащия раны на теле и пролетариата, и интеллигенции. Сейчасъ, после страшныхъ летъ социалистическаго наступления, вся трудящаяся масса частью почувствовала, а частью и сознательно поняла, что когда-то и какъ-то она интеллигенцию проворонила. Ту интеллигенцию, среди которой были и идеалисты, была, конечно, и сволочь (где же можно обойтись безъ сволочи?), но которая въ массе функции руководства страной выполняла во много разъ лучше, честнее и человечнее, чемъ ихъ сейчасъ выполняютъ партия и активъ. И пролетариатъ, и крестьянство -- я говорю о среднемъ рабочемъ и о среднемъ крестьянине -- какъ-то ощущаютъ свою вину передъ интеллигенцией, въ особенности передъ интеллигенцией старой, которую они считаютъ более толковой, более образованной и более способной къ руководству, чемъ новую интеллигенцию. И вотъ поэтому везде, где мне приходилось сталкиваться съ рабочими и крестьянами не въ качестве "начальства", а въ качестве равнаго или подчиненнаго, я ощущалъ съ каждымъ годомъ революции все резче и резче некий неписанный лозунгъ русской трудовой массы: Интеллигенцию надо беречь. Это не есть пресловутая российская жалостливость -- какая ужъ жалостливость въ лагере, который живетъ трупами и на трупахъ. Это не есть сердобольная сострадательность богоносца къ пропившемуся {261} барину. Ни я, ни Юра не принадлежали и въ лагере къ числу людей, способныхъ, особенно въ лагерной обстановке, вызывать чувство жалости и сострадания: мы были и сильнее, и сытее средняго уровня. Это была поддержка "трудящейся массы" того самаго ценнаго, что у нея осталось: наследниковъ и будущихъ продолжателей великихъ строекъ русской государственности и русской культуры. ___ И я, интеллигентъ, ощущаю ясно, ощущаю всемъ нутромъ своимъ: я долженъ делать то, что нужно и что полезно русскому рабочему и русскому мужику. Больше я не долженъ делать ничего. Остальное -- меня не касается, остальное отъ лукаваго. ТРУДОВЫЕ ДНИ Итакъ, на третьемъ лагпункте мы погрузились въ лагерные низы и почувствовали, что мы здесь находимся совсемъ среди своихъ. Мы перекладывали доски и чистили снегъ на дворахъ управления, грузили мешки на мельнице, ломали ледъ на Онежскомъ озере, пилили и рубили дрова для чекисткихъ квартиръ, расчищали подъездные пути и пристани, чистили мусорныя ямы въ управленческомъ городке. Изъ десятка заведующихъ, комендантовъ, смотрителей и прочихъ не подвелъ ни одинъ: все ставили сто тридцать пять процентовъ выработки -- максимумъ того, что можно было поставить по лагерной конституции. Только одинъ разъ заведующий какой-то мельницей поставилъ намъ сто двадцать пять процентовъ.
|