И мы отъ этой службы изворачиваемся, какъ можемъ. ТЕОРиЯ ВСЕОБЩАГО НАДУВАТЕЛЬСТВА Служба же эта заключается въ томъ, чтобы мы возможно меньше ели и возможно больше работали во имя техъ же бездонныхъ универсально революционныхъ аппетитовъ. Во-первыхъ, не евши, мы вообще толкомъ работать не можемъ: одни -- потому, что нетъ силъ, другие -- потому, что голова занята поисками пропитания. Во вторыхъ, партийно-бюрократический кабакъ, нацеленный на мировую революцию, создаетъ условия, при которыхъ толкомъ работать совсемъ ужъ нельзя. Рабочий выпускаетъ бракъ, ибо вся {16} система построена такъ, что бракъ является его почти единственнымъ продуктомъ; о томъ, какъ работаетъ мужикъ -- видно по неизбывному советскому голоду. Но тема о советскихъ заводахъ и советскихъ поляхъ далеко выходитъ за рамки этихъ очерковъ. Что же касается лично меня, то и я поставленъ въ такия условия, что не жульничать я никакъ не могу. Я работаю въ области спорта -- и меня заставляютъ разрабатывать и восхвалять проектъ гигантскаго стадиона въ Москве. Я знаю, что для рабочей и прочей молодежи нетъ элементарнейшихъ спортивныхъ площадокъ, что люди у лыжныхъ станций стоятъ въ очереди часами, что стадионъ этотъ имеетъ единственное назначение -- пустить пыль въ глаза иностранцевъ, обжулить иностранную публику размахомъ советской физической культуры. Это делается для мировой революции. Я -- противъ стадиона, но я не могу ни протестовать, ни уклониться отъ него. Я пишу очерки о Дагестане -- изъ этихъ очерковъ цензура выбрасываетъ самые отдаленные намеки на тотъ весьма существенный фактъ, что весь плоскостной Дагестанъ вымираетъ отъ малярии, что вербовочныя организации вербуютъ туда людей (кубанцевъ и украинцевъ) приблизительно на верную смерть... Конечно, я не пишу о томъ, что золота, которое тоннами идетъ на революцию во всемъ мире и на социалистический кабакъ въ одной стране, не хватило на покупку несколькихъ килограммовъ хинина для Дагестана... И по моимъ очеркамъ выходитъ, что на Шипке все замечательно спокойно и живописно. Люди едутъ, приезжаютъ съ малярией и говорятъ мне вещи, отъ которыхъ надо бы краснеть... Я еду въ Киргизию и вижу тамъ неслыханное разорение киргизскаго скотоводства, неописуемый даже для советской России, кабакъ животноводческихъ совхозовъ, концентрационные лагери на реке Чу, цыганские таборы оборванныхъ и голодныхъ кулацкихъ семействъ, выселенныхъ сюда изъ Украины. Я чудомъ уношу свои ноги отъ киргизскаго возстания, а киргизы зарезали бы меня, какъ барана, и имели бы весьма веския основания для этой операции -- я русский и изъ Москвы. Для меня это было бы очень невеселое похмелье на совсемъ ужъ чужомъ пиру, но какое дело киргизамъ до моихъ политическихъ взглядовъ? И обо всемъ этомъ я не могу написать ни слова. А не писать -- тоже нельзя. Это значитъ -- поставить крестъ надъ всякими попытками литературной работы и, следовательно, -- надо всякими возможностями заглянуть вглубь страны и собственными глаза ми увидеть, что тамъ делается. И я вру. Я вру, когда работаю переводчикомъ съ иностранцами. Я вру, когда выступаю съ докладами о пользе физической культуры, ибо въ мои тезисы обязательно вставляются разговоры о томъ, какъ буржуазия запрещаетъ рабочимъ заниматься спортомъ и т.п. Я вру, когда составляю статистику советскихъ физкультурниковъ -- целикомъ и полностью высосанную мною и моими сотоварищами по работе изъ всехъ нашихъ пальцевъ, -- ибо {17} "верхи" требуютъ крупныхъ цифръ, такъ сказать, для экспорта заграницу... Это все вещи похуже пяти килограммъ икры изъ иностраннаго распределителя. Были вещи и еще похуже... Когда сынъ болелъ тифомъ и мне нуженъ былъ керосинъ, а керосина въ городе не было, -- я воровалъ этотъ керосинъ въ военномъ кооперативе, въ которомъ служилъ въ качестве инструктора. Изъ за двухъ литровъ керосина, спрятанныхъ подъ пальто, я рисковалъ разстреломъ (военный кооперативъ). Я рисковалъ своей головой, но въ такой же степени я готовъ былъ свернуть каждую голову, ставшую на дороге къ этому керосину. И вотъ, крадучись съ этими двумя литрами, торчавшими у меня изъ подъ пальто, я наталкиваюсь носъ къ носу съ часовымъ. Онъ понялъ, что у меня керосинъ и что этого керосина трогать не следуетъ. А что было бы, если бы онъ этого не понялъ?.. У меня передъ революцией не было ни фабрикъ, ни заводовъ, ни имений, ни капиталовъ. Я не потерялъ ничего такого, что можно было бы вернуть, какъ, допустимъ, въ случае переворота, можно было бы вернуть домъ. Но я потерялъ 17 летъ жизни, которые безвозвратно и безсмысленно были ухлопаны въ этотъ сумасшедший домъ советскихъ принудительныхъ работъ во имя мировой революции, въ жульничество, которое диктовалось то голодомъ, то чрезвычайкой, то профсоюзомъ -- а профсоюзъ иногда не многимъ лучше чрезвычайки.
|