Я подалъ воду и пощупалъ пульсъ. Пульсъ у Бориса былъ подъ сто двадцать: это былъ припадокъ его старинной малярии -- вещь, которая въ России сейчасъ чрезвычайно распространена. Проектъ завтрашняго побега былъ ликвидированъ автоматически. Следовательно, оставалось только изворачиваться. {242} Мне было очень неприятно обращаться съ этимъ деломъ къ Надежде Константиновне: женщина переживала трагедию почище нашей. Но я попробовалъ: ничего не вышло. Надежда Константиновна посмотрела на меня пустыми глазами и махнула рукой: "ахъ, теперь мне все безразлично"... У меня не хватило духу настаивать. 15-го марта вечеромъ мне позвонили изъ ликвидкома и сообщили, что я откомандировываюсь обратно въ ББК. Я пришелъ въ ликвидкомъ. Оказалось, что на насъ двоихъ -- меня и Юру -- пришло требование изъ Медгоры въ числе еще восьми человекъ интеллигентнаго живого инвентаря, который ББК забиралъ себе. Отправка -- завтра въ 6 часовъ утра. Сделать уже ничего было нельзя. Сейчасъ я думаю, что болезнь Бориса была везеньемъ. Сейчасъ, после опыта шестнадцати сутокъ ходьбы черезъ карельскую тайгу, я уже знаю, что зимой мы бы не прошли. Тогда -- я этого еще не зналъ. Болезнь Бориса была снова какъ какой-то рокъ, какъ ударъ, котораго мы не могли ни предусмотреть, ни предотвратить. Но списки были уже готовы, конвой уже ждалъ насъ, и оставалось только одно: идти по течению событий... Утромъ мы сурово и почти молча попрощались съ Борисомъ. Коротко и твердо условились о томъ, что где бы мы ни были -- 28-го июля утромъ мы бежимъ... Больше объ этомъ ничего не было сказано. Перекинулись несколькими незначительными фразами. Кто-то изъ насъ попытался было даже деланно пошутить -- но ничего не вышло. Борисъ съ трудомъ поднялся съ наръ, проводилъ до дверей и на прощание сунулъ мне въ руку какую-то бумажку: "после прочтешь"... Я зашагалъ, не оглядываясь: зачемъ оглядываться?.. Итакъ, еще одно "последнее прощание"... Оно было не первымъ. Но сейчасъ -- какие шансы, что намъ удастся бежать всемъ тремъ? Въ подавленности и боли этихъ минутъ мне казалось, что шансовъ -- никакихъ, или почти никакихъ... Мы шли по еще темнымъ улицамъ Подпорожья, и въ памяти упорно вставали наши предыдущия "последния" прощания: въ ленинградскомъ ГПУ полгода тому назадъ, на Николаевскомъ вокзале въ Москве, въ ноябре 1926 года, когда Бориса за его скаутские грехи отправляли на пять летъ въ Соловки... ___ Помню: уже съ утра, холоднаго и дождливаго, на Николаевскомъ вокзале собралась толпа мужчинъ и женщинъ, друзей и родныхъ техъ, которыхъ сегодня должны были пересаживать съ "чернаго ворона" Лубянки въ арестантский поездъ на Соловки. Вместе со мною была жена брата, Ирина, и былъ его первенецъ, котораго Борисъ еще не видалъ: семейное счастье Бориса длилось всего пять месяцевъ. Никто изъ насъ не зналъ, ни когда привезутъ заключенныхъ, ни где ихъ будутъ перегружать. Въ те добрыя, старыя времена, когда ГПУ-ский терроръ еще не охватывалъ миллионовъ, какъ онъ {243} охватываетъ ихъ сейчасъ -- погрузочныя операции еще не были индустриализированы. ГПУ еще не имело своихъ погрузочныхъ платформъ, какия оно имеетъ сейчасъ. Возникали и исчезали слухи. Толпа провожающихъ металась по путямъ, платформамъ и тупичкамъ. Бледныя, безмерно усталыя женщины -- кто съ узелкомъ, кто съ ребенкомъ на рукахъ -- то бежали куда-то къ посту второй версты, то разочарованно и безсильно плелись обратно . Потомъ -- новый слухъ, и толпа, точно въ панике, опять устремляется куда-то на вокзальные задворки. Даже я усталъ отъ этихъ путешествий по стрелкамъ и по лужамъ, закутанный въ одеяло ребенокъ оттягивалъ даже мои онемевшия руки, но эти женщины, казалось, не испытывали усталости: ихъ вела любовь. Такъ промотались мы целый день. Наконецъ, поздно вечеромъ, часовъ около 11-ти, кто-то прибежалъ и крикнулъ: "везутъ". Все бросились къ тупичку, на который уже подали арестантские вагоны. Тогда -- это были только вагоны, настоящие, классные, хотя и съ решетками, но только вагоны, а не безконечные телячьи составы, какъ сейчасъ. Первый "воронъ", молодцевато описавъ кругъ, повернулся задомъ къ вагонамъ, конвой выстроился двойной цепью, дверцы "ворона" раскрылись, и изъ него въ вагоны потянулась процессы страшныхъ людей -- людей, изжеванныхъ голодомъ и ужасомъ, тоской за близкихъ и перспективами Соловковъ -- острова смерти. Шли какие-то люди въ священническихъ рясахъ и люди въ военной форме, люди въ очкахъ и безъ очковъ, съ бородами и безусые. Въ неровномъ свете раскачиваемыхъ ветромъ фонарей, сквозь пелену дождя мелькали неизвестныя мне лица, шедшия, вероятнее всего, на тотъ светъ... И вотъ: Полусогнувшись, изъ дверцы "ворона" выходитъ Борисъ. Въ рукахъ -- мешокъ съ нашей последней передачей, вещи и провиантъ.
|