Урки ругались очень сильно и изысканно, но въ бутылку не лезли. Мы, интеллигенция, держались этакимъ "комсоставомъ", который, не считаясь съ личными ощущениями, старается что-то сорганизовать и какъ-то взять команду въ свои руки. Крестьяне, у которыхъ не было посуды, какъ у рабочихъ, не было собачьей выносливости, какъ у урокъ, не было сознательной выдержки, какъ у интеллигенции, превратились въ окончательно обезумевшую толпу. Со стонами, криками и воплями они лезли къ узкой щели дверей, забивали ее своими телами такъ, что ни къ двери подойти, ни воду въ теплушку поднять. Задние оттаскивали переднихъ или взбирались по ихъ спинамъ вверхъ, къ самой притолоке двери, и двери оказались плотно, снизу доверху, забитыми живымъ клубкомъ орущихъ и брыкающихся человеческихъ телъ. Съ великими мускульными и голосовыми усилиями намъ, интеллигенции и конвою, удалось очистить проходъ и втащить бакъ на полъ теплушки. Только что втянули бакъ, какъ какой-то крупный бородатый мужикъ ринулся къ нему сквозь все наши заграждения и всей своей волосатой физиономией нырнулъ въ воду; хорошо еще, что она не была кипяткомъ. Борисъ схватилъ его за плечи, стараясь оттащить, но мужикъ такъ крепко вцепился въ края бака руками, что эти попытки грозили перевернуть весь бакъ и оставить насъ всехъ вовсе безъ воды. Глядя на то, какъ бородатый мужикъ, захлебываясь, лакаетъ воду, толпа мужиковъ снова бросилась къ баку. Какой-то рабочий колотилъ своимъ чайникомъ по полупогруженной въ воду голове, какия-то еще две головы пытались втиснуться между первой и краями бака, но мужикъ ничего не слышалъ и ничего не чувствовалъ: онъ лакалъ, лакалъ, лакалъ... Конвойный, очевидно, много насмотревшийся на такого рода происшествии, крикнулъ Борису: -- Пихай бакъ сюда! Мы съ Борисомъ поднажали, и по скользкому обледенелому {56} полу теплушки бакъ скользнулъ къ дверямъ. Тамъ его подхватили конвойные, а бородатый мужикъ тяжело грохнулся о землю. -- Ну, сукины дети, -- оралъ конвойный начальникъ, -- теперь совсемъ заберемъ бакъ, и подыхайте вы тутъ къ чортовой матери... -- Послушайте, -- запротестовалъ Борисъ, -- во-первыхъ, не все же устраивали безпорядокъ, а во-вторыхъ, надо было воду давать во время. -- Мы и безъ васъ знаемъ, когда время, когда нетъ. Ну, забирайте воду въ свою посуду, намъ нужно бакъ забирать. Возникла новая проблема: у интеллигенции было довольно много посуды, посуда была и у рабочихъ; у мужиковъ и у урокъ ея не было вовсе. Одна часть рабочихъ отъ дележки своей посудой отказалась наотрезъ. Въ результате длительной и матерной дискуссии установили порядокъ: каждому по кружке воды. Оставшуюся воду распределять не по принципу собственности на посуду, а, такъ сказать, въ общий котелъ. Те, кто не даютъ посуды для общаго котла, больше воды не получатъ. Такимъ образомъ те рабочие, которые отказались дать посуду, рисковали остаться безъ воды. Они пытались было протестовать, но на нашей стороне было и моральное право, и большинство голосовъ, и, наконецъ, аргументъ, безъ котораго все остальные не стоили копейки, -- это кулаки. Частно-собственнические инстинкты были побеждены. -------- ЛАГЕРНОЕ КРЕЩЕНиЕ ПРиеХАЛИ Такъ ехали мы 250 километровъ пять сутокъ. Уже въ нашей теплушке появились больные -- около десятка человекъ. Борисъ щупалъ имъ пульсъ и говорилъ имъ хорошия слова -- единственное медицинское средство, находившееся въ его распоряжении. Впрочемъ, въ обстановке этого человеческаго зверинца и хорошее слово было медицинскимъ средствомъ. Наконецъ, утромъ, на шестыя сутки въ раскрывшейся двери теплушки появились люди, не похожие на нашихъ конвоировъ. Въ рукахъ одного изъ нихъ былъ списокъ. На носу, какъ-то свесившись на бокъ, плясало пенснэ. Одетъ человекъ былъ во что-то рваное и весьма штатское. При виде этого человека я понялъ, что мы куда-то приехали. Неизвестно куда, но во всякомъ случае далеко мы уехать не успели. -- Эй, кто тутъ староста? Борисъ вышелъ впередъ. -- Сколько у васъ человекъ по списку? Поверьте всехъ. Я просунулъ свою голову въ дверь теплушки и конфиденциальнымъ шепотомъ спросилъ человека въ пенснэ: -- Скажите, пожалуйста, куда мы приехали? {57} Человекъ въ пенснэ воровато оглянулся кругомъ и шепнулъ: -- Свирьстрой. Несмотря на морозный январьский ветеръ, широкой струей врывавшийся въ двери теплушки, въ душахъ нашихъ расцвели незабудки. Свирьстрой! Это значитъ, во всякомъ случае, не больше двухсотъ километровъ отъ границы. Двести километровъ -- пустяки. Это не какой-нибудь "Сиблагъ", откуда до границы хоть три года скачи -- не доскачешь... Неужели судьба после всехъ подвоховъ съ ея стороны повернулась, наконецъ, "лицомъ къ деревне?" НОВЫЙ ХОЗЯИНЪ Такое же морозное январьское утро, какъ и въ день нашей отправки изъ Питера.
|