Я не сделалъ вида, что этотъ взглядъ былъ только случайностью. Чекалинъ какъ-то болезненно и криво усмехнулся. -- Изучаете? А сколько, по вашему, мне летъ? Вопросъ былъ несколько неожиданнымъ. Я сделалъ поправку на то, что на языке оффициальной советской медицины называется "советской изношенностью", на необходимость какого-то процента подбадривания и сказалъ "летъ сорокъ пять". Чекалинъ повелъ плечами. -- Да? А мне тридцать четыре. Вотъ вамъ -- и чекистъ, -- онъ совсемъ криво усмехнулся и добавилъ, -- палачъ, какъ вы говорите. -- Я не говорилъ. -- Мне -- не говорили. Другимъ -- говорили. Или, во всякомъ случае -- думали... Было бы глупо отрицать, что такой ходъ мыслей действительно существовалъ. -- Разные палачи бываютъ. Те, кто идетъ по любви къ этому делу -- выживаютъ. Те, кто только по убеждению -- гибнутъ. Я думаю, вотъ, что Якименко очень мало безпокоится о потеряхъ въ эшелонахъ. -- А откуда вы взяли, что я безпокоюсь? {169} -- Таскаетесь по ночамъ за моими списками въ УРЧ... Якименко бы таскаться не сталъ. Да и вообще -- видно... Если бы я этого не виделъ, я бы къ вамъ съ этими списками и не пошелъ бы. -- Да? Очень любопытно... Знаете что -- откровенность за откровенность... Я насторожился. Но несмотря на столь многообещающее вступление, Чекалинъ какъ-то замялся, потомъ подумалъ, потомъ, какъ бы решившись окончательно, сказалъ: -- Вы не думаете, что Якименко что-то подозреваетъ о вашихъ комбинацияхъ со списками? Мне стало безпокойно. Якименко могъ и подозревать, но если объ его подозренияхъ уже и Чекалинъ знаетъ, -- дело могло принять совсемъ серьезный оборотъ. -- Якименко на дняхъ далъ распоряжение отставить моего сына отъ отправки на БАМ. -- Вотъ какъ? Совсемъ занимательно... Мы недоуменно посмотрели другъ на друга. -- А что вы, собственно говоря, знаете о подозренияхъ Якименки? -- Такъ ничего, въ сущности, определеннаго... Трудно сказать. Какие-то намеки, что ли... -- Тогда почему Якименко насъ не ликвидировалъ? -- Это не такъ просто. Въ лагеряхъ есть законъ. Конечно, сами знаете, -- онъ не всегда соблюдается, но онъ есть... И если человекъ зубастый... По отношению къ зубастому человеку... а васъ здесь целыхъ трое зубастыхъ... Ликвидировать не такъ легко... Якименко человекъ осторожный. Мало ли какия у васъ могутъ быть связи... А у насъ, въ ГПУ, за нарушение закона... -- ... по отношению къ темъ, кто имеетъ связи... Чекалинъ посмотрелъ на меня недовольно: -- ... спуску не даютъ... Заявление Чекалина вызвало необходимость обдумать целый рядъ вещей и, въ частности, и такую: не лучше-ли при такомъ ходе событий принять предложение Чекалина насчетъ БАМа, чемъ оставаться здесь подъ эгидой Якименки. Но это былъ моментъ малодушия, попытка измены принципу: "все для побега". Нетъ, конечно, "все для побега". Какъ-нибудь справимся и съ Якименкой... Къ теме о БАМе не стоитъ даже и возвращаться. -- Знаете что, товарищъ Чекалинъ, насчетъ закона и спуска, пожалуй, нетъ смысла и говорить. -- Я вамъ отвечу прежнимъ вопросомъ: почему на ответственныхъ местахъ сидятъ Якименки, а не вы? Сами виноваты. -- Я вамъ отвечу прежнимъ ответомъ: потому, что во имя приказа или, точнее, во имя карьеры онъ пойдетъ на что хотите. А я -- не пойду. -- Якименко только одинъ изъ винтиковъ колоссальнаго аппарата. Если каждый винтикъ будетъ разсуждать... -- Боюсь, что вотъ вы все-таки разсуждаете. И я -- тоже. Мы все-таки, такъ сказать, продукты индивидуальнаго творчества. {170} Вотъ когда додумаются делать людей на конвейерахъ, какъ винты и гайки, тогда будетъ другое дело. Чекалинъ презрительно пожалъ плечами. -- Гнилой индивидуализмъ. Такимъ, какъ вы, хода нетъ. Я несколько обозлился: почему мне нетъ хода? Въ любой стране для меня былъ бы свободенъ любой ходъ. -- Товарищъ Чекалинъ, -- сказалъ я раздраженно, -- для васъ тоже хода нетъ. Потому что съ каждымъ вершкомъ углубления революции власть все больше и больше нуждается въ людяхъ не разсуждающихъ и не поддающихся никакимъ угрызениямъ совести -- въ Стародудцевыхъ и Якименкахъ. Вотъ именно поэтому и вамъ хода нетъ. Эти эшелоны и эту комнатушку едва-ли можно назвать ходомъ. Вамъ тоже нетъ хода, какъ нетъ его и всей старой ленинской гвардии. Вы обречены, какъ обречена и она. То, что я попалъ въ лагерь несколько раньше, а вы попадете несколько позже -- ничего не решаетъ. Вотъ только мне въ лагере не изъ-за чего биться головой объ стенку. А вы будете биться головой объ стенку. И у васъ будетъ за что. Во всемъ этомъ моя трагедия и ваша трагедия, но въ этомъ и трагедия большевизма взятаго въ целомъ. Все равно вся эта штука полнымъ ходомъ идетъ въ болото.
|