Изъ провинциальныхъ тюремъ прибыли сотни крестьянъ, изъ Шпалерки -- рабочие, урки (профессиональный уголовный элементъ) и -- къ моему удивлению -- всего несколько человекъ интеллигенции. Я издали замечаю всклокоченный чубъ Юры, и Юра устремляется ко мне, уже издали показывая пальцами "три года". Юра исхудалъ почти до неузнаваемости -- онъ, оказывается, объявилъ голодовку въ виде протеста противъ недостаточнаго питания... Мотивъ, не лишенный оригинальности... Здесь же и Борисъ -- тоже исхудавший, обросший бородищей и уже поглощенный мыслью о томъ, какъ бы намъ всемъ попасть въ одну камеру. У него, какъ и у меня, -- восемь летъ, но въ данный моментъ все эти сроки насъ совершенно не интересуютъ. Все живы -- и то слава Богу... Борисъ предпринимаетъ рядъ таинственныхъ манипуляций, а часа черезъ два -- мы все въ одной камере, правда, одиночке, но сухой и светлой и, главное, безъ всякой посторонней компании. Здесь мы можемъ крепко обняться, обменяться всемъ пережитымъ и ... обмозговать новые планы побега. Въ этой камере мы какъ-то быстро и хорошо обжились. Все мы были вместе и пока что -- вне опасности. У всехъ насъ было ощущение выздоровления после тяжелой болезни, когда силы прибываютъ и когда весь миръ кажется ярче и чище, чемъ онъ есть на самомъ деле. При тюрьме оказалась старенькая библиотека. Насъ ежедневно водили на прогулку... Сначала трудно было ходить: ноги ослабели и подгибались. Потомъ, после того, какъ первыя передачи влили новыя силы въ наши ослабевшия мышцы, Борисъ какъ-то предложилъ: -- Ну, теперь давайте тренироваться въ беге. Дистанция -- иксъ километровъ: Совдепия -- заграница... {33} На прогулку выводили сразу камеръ десять. Ходили по кругу, довольно большому, диаметромъ метровъ въ сорокъ, причемъ каждая камера должна была держаться на разстоянии десяти шаговъ одна отъ другой. Не нарушая этой дистанции, намъ приходилось бегать почти "на месте", но мы все же бегали... "Прогульщикъ" -- тотъ чинъ тюремной администрации, который надзираетъ за прогулкой, смотрелъ на нашу тренировку скептически, но не вмешивался... Рабочие подсмеивались. Мужики смотрели недоуменно... Изъ оконъ тюремной канцелярии на насъ взирали изумленныя лица... А мы все бегали... "Прогульщикъ" сталъ смотреть на насъ уже не скептически, а даже несколько сочувственно. -- Что, спортсмэны? -- спросилъ онъ какъ-то меня. -- Чемпионъ России, -- кивнулъ я въ сторону Бориса. -- Вишь ты, -- сказалъ "прогульщикъ"... На следующий день, когда прогулка уже кончилась и вереница арестантовъ потянулась въ тюремныя двери, онъ намъ подмигнулъ: -- А ну, валяйте по пустому двору... Такъ мы приобрели возможность тренироваться более или менее всерьезъ... И попали въ лагерь въ такомъ состоянии физической fitness, которое дало намъ возможность обойти много острыхъ и трагическихъ угловъ лагерной жизни. РАБОЧЕ-КРЕСТЬЯНСКАЯ ТЮРЬМА Это была "рабоче-крестьянская" тюрьма въ буквальномъ смысле этого слова. Сидя въ одиночке на Шпалерке, я не могъ составить себе никакого представлении о социальномъ составе населения советскихъ тюремъ. Въ пересылке мои возможности несколько расширились. На прогулку выводили человекъ отъ 50 до 100 одновременно. Составъ этой партии менялся постоянно -- однихъ куда-то усылали, другихъ присылали, -- но за весь месяцъ нашего пребывания въ пересылке мы оставались единственными интеллигентами въ этой партии -- обстоятельство, которое для меня было несколько неожиданнымъ. Больше всего было крестьянъ -- до жути изголодавшихся и какихъ-то по особенному пришибленныхъ... Иногда, встречаясь съ ними где-нибудь въ темномъ углу лестницы, слышишь придушенный шепотъ: -- Братецъ, а, братецъ... хлебца бы... корочку... а?.. Много было рабочихъ -- те имели чуть-чуть менее голодный видъ и были лучше одеты. И, наконецъ, мрачными фигурами, полными окончательнаго отчаяния и окончательной безысходности, шагали по кругу "знатные иностранцы"... Это были почти исключительно финские рабочие, теми или иными, но большею частью нелегальными, способами перебравшиеся въ страну строящагося социализма, на "родину всехъ трудящихся"... Сурово ихъ встретила эта родина. Во-первыхъ, ей и своихъ трудящихся деть было некуда, во-вторыхъ, и чужимъ трудящимся {34} неохота показывать своей нищеты, своего голода и своихъ разстреловъ... А какъ выпустить обратно этихъ чужихъ трудящихся, хотя бы однимъ уголкомъ глаза уже увидевшихъ советскую жизнь не изъ окна спальнаго вагона. И вотъ месяцами они маячатъ здесь по заколдованному кругу пересылки (сюда сажали и следственныхъ, но не срочныхъ заключенныхъ) безъ языка, безъ друзей, безъ знакомыхъ, покинувъ волю своей не пролетарской родины и попавъ въ тюрьму -- пролетарской. Эти пролетарские иммигранты въ СССР -- легальные, полулегальные и вовсе нелегальные -- представляютъ собою очень жалкое зрелище...
|