Мы подымались въ гору. Стало жарко. Я снялъ шапку. Любикины пальчики стали тщательно изследовать мой черепъ. -- Дядя, а почему у тебя волосовъ мало? -- Вылезли, Любикъ. -- А куда они вылезли? -- Такъ, совсемъ вылезли. -- Какъ совсемъ? Совсемъ изъ лагеря? Лагерь для Любика былъ всемъ миромъ. Разваливающияся избы, голодающие карельские ребятишки, вшивая и голодная рвань заключенныхъ, бараки, вохръ, стрельба -- это былъ весь миръ, известный Любику. Можетъ быть, по вечерамъ въ своей кроватке онъ слышалъ сказки, которыя ему разсказывала мать: сказки о мире безъ заключенныхъ, безъ колючей проволоки, безъ оборванныхъ толпъ, ведомыхъ вохровскими конвоирами куда-нибудь на БАМ. Впрочемъ -- было ли у Надежды Константиновны время для сказокъ? Мы вошли въ огромную комнату карельской избы. Комната была такъ же нелепа и пуста, какъ и наша. Но какия-то открытки, тряпочки, бумажки, салфеточки -- и кто его знаетъ, что еще, придавали ей тотъ жилой видъ, который мужскимъ рукамъ, видимо, совсемъ не подъ силу. Надежда Константиновна оставила Любика на моемъ попечении и побежала къ хозяйке избы. Отъ хозяйки она вернулась съ еще однимъ потомкомъ -- потомку было года три. Сердобольная старушка-хозяйка присматривала за нимъ во время служебной деятельности Надежды Константиновны. -- Не уходите, И. Л., я васъ супомъ угощу. Надежда Константиновна, какъ вольнонаемная работница лагеря, находилась на службе ГПУ и получала чекистский паекъ -- не первой и не второй категории -- но все-же чекистской. Это давало ей возможность кормить свою семью и жить, не голодая. Она начала хлопотать у огромной русской печи, я помогъ ей нарубить дровъ, на огонь былъ водруженъ какой-то горшокъ. Хлопоча и суетясь, Надежда Константиновна все время оживленно болтала, и я, не безъ некоторой зависти, отмечалъ тотъ запасъ жизненной энергии, цепкости и бодрости, который такъ много русскихъ женщинъ проносить сквозь весь кровавый кабакъ революции... Какъ-никакъ, а прошлое у Надежды Константиновны было невеселое. Вотъ мне сейчасъ все-таки уютно у этого, пусть временнаго, пусть очень хлибкаго, но все же человеческаго очага, даже мне, постороннему человеку, становится какъ-то теплее на {221} душе. Но ведь не можетъ же Надежда Константиновна не понимать, что этотъ очагъ -- домъ на песке. Подуютъ какие-нибудь видемановские или бамовские ветры, устремятся на домъ сей -- и не останется отъ этого гнезда ни одной пушинки. Пришелъ Андрей Ивановичъ, -- какъ всегда, горько равнодушный. Взялъ на руки своего потомка и сталъ разговаривать съ нимъ на томъ мало понятномъ постороннему человеку диалекте, который существуетъ во всякой семье. Потомъ мы завели разговоръ о предстоящихъ лесныхъ работахъ. Я честно сознался, что мы въ нихъ решительно ничего не понимаемъ. Андрей Ивановичъ сказалъ, что это не играетъ никакой роли, что онъ насъ проинструктируетъ -- если только онъ здесь останется. -- Ахъ, пожалуйста, не говори этого, Андрюша, -- прервала его Надежда Константиновна, -- ну, конечно, останемся здесь... Все-таки, хоть какъ-нибудь, да устроились. Нужно остаться. Андрей Ивановичъ пожалъ плечами. -- Надюша, мы ведь въ советской стране и въ советскомъ лагере. О какомъ устройстве можно говорить всерьезъ? Я не удержался и кольнулъ Андрея Ивановича: ужъ ему-то, столько силъ положившему на создание советской страны и советскаго лагеря, и на страну и на лагерь плакаться не следовало бы. Ужъ кому кому, а ему никакъ не мешаетъ попробовать, что такое коммунистический концентрационный лагерь. -- Вы почти правы, -- съ прежнимъ горькимъ равнодушиемъ сказалъ Андрей Ивановичъ. -- Почти. Потому что и въ лагере нашего брата нужно каждый выходной день нещадно пороть. Пороть и приговаривать: не делай, сукинъ сынъ, революции, не делай, сукинъ сынъ, революции... Финалъ этого семейнаго уюта наступилъ скорее, чемъ я ожидалъ. Какъ-то поздно вечеромъ въ комнату нашего секретариата, где сидели только мы съ Юрой, вошла Надежда Константиновна. Въ рукахъ у нея была какая-то бумажка. Надежда Константиновна для чего-то уставилась въ телефонный аппаратъ, потомъ -- въ расписание поездовъ, потомъ протянула мне эту бумажку. Въ бумажке стояло: "Запевскаго, Андрея Ивановича, немедленно подъ конвоемъ доставить въ Повенецкое отделение ББК". Что я могъ сказать? Надежда Константиновна смотрела на меня въ упоръ, и въ лице ея была судорожная мимика женщины, которая собираетъ свои последния силы, чтобы остановиться на пороге истерики. Силъ не хватило. Надежда Константиновна рухнула на стулъ, уткнула голову въ колени и зарыдала глухими, тяжелыми рыданиями -- такъ, чтобы въ соседней комнате не было слышно. Что я могъ ей сказать? Я вспомнилъ владетельную лапу Видемана... Зачемъ ему, Видеману, этотъ лесоводъ изъ старой гвардии? Записочка кому-то въ Медгору -- и товарищъ Запевский вылетаетъ чортъ его знаетъ куда, даже и безъ его, Видемана, видимаго участия, -- и онъ, Видеманъ, остается полнымъ хозяиномъ. Надежду Константиновну онъ никуда не пуститъ въ порядке {222} ГПУ-ской дисциплины, Андрей Ивановичъ будетъ гнить где-нибудь на Лесной Речке въ порядке лагерной дисциплины.
|