Это была "профессия физическаго труда" и, въ числе прочихъ преимуществъ, давала ему лишнихъ сто граммъ хлеба въ день. Въ первой комнате УРЧ света не было, но ярко пылала печка. Профессоръ стоялъ передо мной въ одномъ рваномъ пиджаке и съ кочергой въ руке. Видно было, что онъ только что сиделъ у печки и думалъ какия-то невеселыя думы. Его свисающия внизъ хохлацкие усы придавали ему видъ какой-то унылой безнадежности. -- Пришли потрудиться? -- спросилъ онъ съ некоторой иронией. -- Нетъ, хочу посмотреть, что тамъ съ сыномъ. -- Спитъ. Только дюже голову себе где-то расквасилъ. Я съ безпокойствомъ прошелъ въ соседнюю комнату. Юра спалъ. Изголовье лежанки было вымазано кровью: очевидно моя папиросная бумага отклеилась. Голова Юры была обвязана чемъ-то вроде полотенца, а на ногахъ лежалъ бушлатъ: ясно -- бушлатъ профессора Бутько. А профессоръ Бутько, вместо того, чтобы лечь спать, сидитъ и топитъ печку, потому что безъ бушлата спать {187} холодно, а никакого другого суррогата одеяла у Бутько нетъ. Мне стало стыдно. До очень недавняго времени профессоръ Бутько былъ, по его словамъ, преподавателемъ провинциальной средней школы (девятилетки). Въ эпоху украинизации и "выдвижения новыхъ научныхъ кадровъ" его произвели въ профессора, что на Советской Руси делается очень легко, беззаботно и никого ни къ чему не обязываетъ. Въ Каменецъ-Подольскомъ педагогическомъ институте онъ преподавалъ ту, не очень ярко очерченную дисциплину, которая называется рефлексологией. Въ нее, по мере надобности, впихиваютъ и педагогику, и профессиональный отборъ, и остатки разгромленной и перекочевавшей въ подполье психологии, и многое другое. И профессуру, и украинизацию Бутько принялъ какъ-то слишкомъ всерьезъ, не разглядевъ за всей этой волынкой самой прозаической и довольно банальной советской халтуры. Когда политическая надобность въ украинизации миновала и лозунгъ о "культурахъ национальныхъ -- по форме и пролетарскихъ -- по существу" былъ выброшенъ въ очередную помойную яму -- профессоръ Бутько, вкупе съ очень многими коллегами своими, поехалъ въ концлагерь -- на пять летъ и съ очень скверной статьей о шпионаже (58, пунктъ 6). Семью его выслали куда-то въ Сибирь, не въ концлагерь, а просто такъ: делай, что хочешь. Туда же после отбытия срока предстояло поехать и самому Бутько, видимо, на вечныя времена: живи, дескать, и плодись, а на Украину и носа не показывай. Перспектива никогда больше не увидать своей родины угнетала Бутько больше, чемъ пять летъ концлагеря. Профессоръ Бутько, какъ и очень многое изъ самостийныхъ малыхъ сихъ, былъ твердо убежденъ въ томъ, что Украину разорили, а его выслали въ концлагерь не большевики, а "кацапы". На эту тему мы съ нимъ какъ-то спорили, и я сказалъ ему, что я прежде всего никакъ не кацапъ, а стопроцентный белоруссъ, что я очень радъ, что меня учили русскому языку, а не белорусской мове, что Пушкина не заменяли Янкой Купалой и просторовъ Империи -- уезднымъ патриотизмомъ "съ сеймомъ у Вильни, або у Минску", и что, въ результате всего э того, я не выросъ такимъ олухомъ Царя Небеснаго, какъ хотя бы тотъ же профессоръ Бутько. Не люблю я, грешный человекъ, всехъ этихъ культуръ местечковаго масштаба, всехъ этихъ попытокъ разодрать общерусскую культуру -- какая она ни на есть -- въ клочки всякихъ кисло-капустянскихъ сепаратизмовъ. Но фраза объ олухе Царя Небеснаго была сказана и глупо, и грубо. Глупо -- потому что проф. Бутько, какъ онъ ни старался этого скрыть, былъ воспитанъ на томъ же Пушкине, грубо потому, что олухомъ Царя Небеснаго Бутько, конечно, не былъ -- онъ былъ просто провинциальнымъ романтикомъ. Но въ каторжной обстановке УРЧ и прочаго не всегда хватало силъ удержать свои нервы въ узде. Бутько обиделся -- и онъ былъ правъ. Я не извинился -- и я былъ неправъ. Дальше -- пошло еще хуже. А вотъ -- сидитъ человекъ и не спитъ -- потому, что прикрылъ своимъ бушлатомъ кацапскаго юношу. {188} -- Зачемъ же вы это, товарищъ Бутько? Возьмите свой бушлатъ. Я сбегаю въ палатку и принесу одеяло... -- Да не стоитъ. Уже развидняться скоро будетъ. Вотъ сижу у печки и греюсь... Хотите въ компанию? Спать мне не хотелось. И отъ необычнаго возбуждения, вызваннаго коньякомъ и разговоромъ съ Чекалинымъ, и отъ дикой нервной взвинченности, и отъ предчувствия жестокой нервной реакции после этихъ недель безмернаго нервнаго напряжения. Мы уселись у печки. Бутько съ недоумениемъ повелъ носомъ. Я полезъ въ карманъ за махоркой. Махорки не оказалось: вотъ досада -- вероятно, забылъ у Чекалина. А можетъ быть, затесалась подъ свертокъ съ икрой. Вытащилъ свертокъ. Газетная бумага разлезлась, и сквозь ея дыры виднелись комки икры. Подъ икрой оказался еще одинъ неожиданный подарокъ Чекалина -- три коробки папиросъ "Тройка", которыя продаются только въ самыхъ привиллегированныхъ "распределителяхъ" и по цене двадцать штукъ -- семь съ полтиной.
|