Подъ щитомъ халтуры можно и что-нибудь путное сделать. Но безъ халтуры человекъ беззащитенъ, какъ средневековый рыцарь безъ латъ. А я вотъ, вопреки всемъ теориямъ, взялся за дело... И какъ это у меня изъ головы выветрилась безусловная и повелительная необходимость взяться прежде всего за халтуру?... Очередной Шпигель и очередная халтура подвернулись неожиданно... Въ Подпорожье свозили все новые и новые эшелоны лагерниковъ, и первоначальный "промфинпланъ" былъ уже давно перевыполненъ. Къ середине февраля въ Подпорожскомъ отделении было уже около 45.000 заключенныхъ. Кабакъ въ УРЧ свирепствовалъ совершенно невообразимый. Десятки тысячъ людей оказывались безъ инструментовъ, следовательно, безъ работы, следовательно, безъ хлеба. Никто не зналъ толкомъ, на какомъ лагпункте и сколько находится народу. Одни "командировки" снабжались удвоенной порцией пропитания, другия не получали ничего. Все списки перепутались. Сорокъ пять тысячъ личныхъ делъ, сорокъ пять тысячъ личныхъ карточекъ, сорокъ пять тысячъ формуляровъ и прочихъ бумажекъ, символизирующихъ где-то погибающихъ живыхъ людей, засыпали УРЧ лавиной бумаги: и писчей, {118} и обойной, и отъ старыхъ этикетокъ кузнецовскаго чая, и изъ листовъ старыхъ дореволюционныхъ акцизныхъ бандеролей, и Богъ знаетъ откуда еще: все это называется бумажнымъ голодомъ. Такие же формуляры, личныя карточки, учетныя карточки -- и тоже, каждая разновидность -- въ сорока пяти тысячахъ экземпляровъ -- перетаскивались окончательно обалдевшими статистиками и старостами изъ колонны въ колонну, изъ барака въ баракъ. Тысячи безымянныхъ Ивановъ, "оторвавшихся отъ своихъ документовъ" и не знающихъ, куда имъ приткнуться, бродили голодными толпами по карантину и пересылке. Сотни начальниковъ колоннъ метались по баракамъ, пытаясь собрать воедино свои разбредшияся стада. Была оттепель. Половина бараковъ -- съ дырявыми потолками, но безъ крышъ -- протекала насквозь. Другая половина, съ крышами, протекала не насквозь. Люди изъ первой половины, вопреки всякимъ вохрамъ, перекочевывали во вторую половину, и въ этомъ процессе всякое подобие колоннъ и бригадъ таяло, какъ снегъ на потолкахъ протекавшихъ бараковъ. Къ началу февраля въ лагере установился окончательный хаосъ. Для ликвидации его изъ Медвежьей Горы приехалъ начальникъ УРО (учетно-распределительнаго отдела) управления лагеремъ. О немъ, какъ и о всякомъ лагерномъ паше, имеющемъ право на жизнь и на смерть, ходили по лагерю легенды, расцвеченныя активистской угодливостью, фантазией урокъ и страхомъ за свою жизнь всехъ вообще обитателей лагеря. ___ Часа въ два ночи, окончивъ нашъ трудовой "день", мы были собраны въ кабинете Богоявленскаго. За его столомъ сиделъ человекъ высокаго роста, въ щегольской чекистской шинели, съ твердымъ, властнымъ, чисто выбритымъ лицомъ. Что-то было въ этомъ лице патрицианское. Съ нескрываемой брезгливостью въ поджатыхъ губахъ онъ взиралъ на рваную, голодную, вороватую ораву актива, которая, толкаясь и запинаясь, вливалась въ кабинетъ. Его, казалось, мучила необходимость дышать однимъ воздухомъ со всей этой рванью -- опорой и необходимымъ условиемъ его начальственнаго бытия. Его хорошо и вкусно откормленныя щеки подергивались гримасой холоднаго отвращения. Это былъ начальникъ УРО, тов. Якименко. Орава въ нерешимости толклась у дверей. Кое-кто подобострастно кланялся Якименке, видимо, зная его по какой-то предыдущей работе, но Якименко смотрелъ прямо на всю ораву и на поклоны не отвечалъ. Мы съ Юрой пробрались впередъ и уселись на подоконнике. -- Ну, что-жъ вы? Собирайтесь скорей и разсаживайтесь. Разсаживаться было не на чемъ. Орава вытекла обратно и вернулась съ табуретками, поленьями и досками. Черезъ несколько минутъ все разселись. Якименко началъ речь. Я много слыхалъ советскихъ речей. Такой хамской и по смыслу, и по тону я еще не слыхалъ. Якименко не сказалъ {119} "товарищи", не сказалъ даже "граждане". Речь была почти безсодержательна. Аппаратъ расхлябанъ, такъ работать нельзя. Нужны ударные темпы. Пусть никто не думаетъ, что кому-то и куда-то удастся изъ УРЧ уйти (это былъ намекъ на профессоровъ и на насъ съ Юрой). Изъ УРЧ уйдутъ либо на волю, либо въ гробъ... Я подумалъ о томъ, что я, собственно, такъ и собираюсь сделать -- или въ гробъ, или на волю. Хотя въ данный моментъ дело, кажется, стоитъ гораздо ближе къ гробу. Речь была кончена. Кто желаетъ высказаться? Орава молчала. Началъ говорить Богоявленский. Онъ сказалъ все то, что говорилъ Якименко, -- ни больше и ни меньше. Только тонъ былъ менее властенъ, речь была менее литературна и выражений нелитературныхъ въ ней было меньше. Снова молчание. Якименко обводитъ презрительно-испытующимъ взоромъ землисто-зеленыя лица оравы, безразлично скользить мимо интеллигенции -- меня, Юры и профессоровъ -- и говоритъ тономъ угрозы: -- Ну? Откашлялся Стародубцевъ.
|