Л., этотъ номеръ не пройдетъ: Я, дастъ Богъ, отсижу и выйду. А тамъ -- тамъ мы посмотримъ... Дастъ Богъ {155} -- тамъ мы посмотримъ... Вы только на этихъ мужичковъ посмотрите -- какая это сила!.. Вечерело. Патрули проходили мимо эшелоновъ, загоняя лагерниковъ въ вагоны. Пришлось попрощаться съ Гендельманомъ. -- Ну, передайте Борису и вашему сыну -- я его такъ и не видалъ -- мой, такъ сказать, спортивный приветъ. Не унывайте. А насчетъ Чекалина все-таки подумайте. СРЫВЪ Я пытался прорваться на Погру на следующий день, еще разъ отвести душу съ Гендельманомъ, но не удалось. Вечеромъ Юра мне сообщилъ, что Якименко съ утра уехалъ на два-три дня на Медвежью Гору и что въ какой-то дополнительный списокъ на ближайший этапъ урчевский активъ ухитрился включить и его, Юру; что списокъ уже подписанъ начальникомъ отделения Ильиныхъ и что сегодня вечеромъ за Юрой придетъ вооруженный конвой, чего для отдельныхъ лагерниковъ не делалось никогда. Вся эта информация была сообщена Юре чекистомъ изъ третьяго отдела, которому Юра въ свое время писалъ стихами письма къ его возлюбленной: поэтическия настроения бываютъ и у чекистовъ. Мой пропускъ на Погру былъ действителенъ до 12 часовъ ночи. Я вручилъ его Юре, и онъ, забравъ свои вещи, исчезъ на Погру съ наставлениемъ -- "действовать по обстоятельствамъ", въ томъ же случае, если скрыться совсемъ будетъ нельзя, разыскать вагонъ Гендельмана. Но эшелонъ Гендельмана уже ушелъ. Борисъ запряталъ Юру въ покойницкую при больнице, где онъ и просиделъ двое сутокъ. Активъ искалъ его по всему лагерю. О переживанияхъ этихъ двухъ дней разсказывать было бы слишкомъ тяжело. Черезъ два дня приехалъ Якименко. Я сказалъ ему, что, вопреки его прямой директиве, Стародубцевъ обходнымъ путемъ включилъ Юру въ списокъ, что, въ частности, въ виду этого, сорвалась подготовка очередного эшелона (одна машинка оставалась безработной), и что Юра пока что скрывается за пределами досягаемости актива. Якименко посмотрелъ на меня мрачно и сказалъ: -- Позовите мне Стародубцева. Я позвалъ Стародубцева. Минутъ черезъ пять Стародубцевъ вышелъ отъ Якименки въ состоянии, близкомъ къ истерии. Онъ что-то хотелъ сказать мне, но величайшая ненависть сдавила ему горло. Онъ только ткнулъ пальцемъ въ дверь Якименскаго кабинета. Я вошелъ туда. -- Вашъ сынъ сейчасъ на БАМ не едетъ. Пусть онъ возвращается на работу. Но съ последнимъ эшелономъ поехать ему, вероятно, придется. Я сказалъ: -- Товарищъ Якименко, но ведь вы мне обещали. -- Ну и что же, что обещалъ! Подумаешь, какое сокровище вашъ Юра. {156} -- Для... Для меня -- сокровище... Я почувствовалъ спазмы въ горле и вышелъ. Стародубцевъ, который, видимо, подслушивалъ подъ дверью, отскочилъ отъ нея къ стенке, и все его добрыя чувства ко мне выразились въ одномъ слове, въ которомъ было... многое въ немъ было... -- Сокровище, г-ы-ы... Я схватилъ Стародубцева за горло. Изъ актива съ места не двинулся никто. Стародубцевъ судорожно схватилъ мою руку и почти повисъ на ней. Когда я разжалъ руку, Стародубцевъ мешкомъ опустился на полъ. Активъ молчалъ. Я понялъ, что еще одна такая неделя -- и я сойду съ ума. Я ТОРГУЮ ЖИВЫМЪ ТОВАРОМЪ Эшелоны все шли, а наше положение все ухудшалось. Силы таяли. Угроза Юре росла. На обещания Якименки, после всехъ этихъ инцидентовъ, расчитывать совсемъ было нельзя. Борисъ настаивалъ на немедленномъ побеге. Я этого побега боялся, какъ огня. Это было бы самоубийствомъ, но помимо такого самоубийства, ничего другого видно не было. Я уже не спалъ въ те короткие часы, которые у меня оставались отъ урчевской каторги. Одни за другими возникали и отбрасывались планы. Мне все казалось, что где-то, вотъ совсемъ рядомъ, подъ рукой, есть какой-то выходъ, идиотски простой, явственно очевидный, а я вотъ не вижу его, хожу кругомъ да около, тыкаюсь во всякую майнридовщину, а того, что надо -- не вижу. И вотъ, въ одну изъ такихъ безсонныхъ ночей меня, наконецъ, осенило. Я вспомнилъ о совете Гендельмана, о председателе приемочной комиссии БАМа чекисте Чекалине и понялъ, что этотъ чекистъ -- единственный способъ спасения и при томъ способъ совершенно реальный. Всяческими пинкертоновскими ухищрениями я узналъ его адресъ. Чекалинъ жилъ на краю села, въ карельской избе. Поздно вечеромъ, воровато пробираясь по сугробамъ снега, я пришелъ къ этой избе. Хозяйка избы на мой стукъ подошла къ двери, но открывать не хотела. Черезъ минуту-две къ двери подошелъ Чекалинъ. -- Кто это? -- Изъ УРЧ, къ товарищу Чекалину. Дверь открылась на десять сантиметровъ. Изъ щели прямо мне въ животъ смотрелъ стволъ парабеллюма. Электрический фонарикъ осветилъ меня. -- Вы -- заключенный? -- Да. -- Что вамъ нужно? -- голосъ Чекалина былъ резокъ и подозрителенъ. -- Гражданинъ начальникъ, у меня къ вамъ очень серьезный разговоръ и на очень серьезную тему. -- Ну, говорите.
|