Предполагается, что советская карательная система построена не на наказании, а на перевоспитании человеческой психологии и что вотъ этакий каторжный лагерный трудъ въ голоде и холоде возбуждаетъ у преступниковъ творческий энтузиазмъ, пафосъ построения безклассоваго социалистическаго общества и что, поработавъ вотъ этакимъ способомъ летъ шесть-восемь, человекъ, ежели не подохнетъ, вернется на волю, исполненный трудовымъ рвениемъ и коммунистическими инстинктами. "Перековка" въ кавычкахъ была призвана славословить перековку безъ кавычекъ. Нужно отдать справедливость -- "Перековка", даже и по советскимъ масштабамъ, была потрясающе паршивымъ листкомъ. Ея содержание сводилось къ двумъ моментамъ: энтузиазмъ и доносы. Энтузиазмъ испущалъ самъ Марковичъ, для доносовъ существовала сеть "лагкоровъ" -- лагерныхъ корреспондентовъ, которая вынюхивала всякие позорящие факты насчетъ недовыработки нормъ, полового сожительства, контръ-революционныхъ разговоровъ, выпивокъ, соблюдения религиозныхъ обрядовъ, отказовъ отъ работы и прочихъ греховъ лагерной жизни. -- Вы знаете, Иванъ Лукьяновичъ, -- говоритъ Марковичъ, задумчиво взирая на свое творение, -- вы меня извините за выражение, но такой газеты въ приличной стране и въ уборную не повесятъ. -- Такъ бросьте ее къ чорту! -- Хе, а что я безъ нея буду делать? Надо же мне свой срокъ отрабатывать. Разъ уже я попалъ въ социалистический рай, такъ нужно быть социалистическимъ святымъ. Здесь же вамъ не Америка. Это я уже знаю -- за эту науку я заплатилъ тысячъ тридцать долларовъ и пять летъ каторги... И еще пять летъ осталось сидеть... Почему я долженъ быть лучше Горькаго?.. Скажите, кстати -- вотъ вы недавно съ воли -- ну что такое Горький? Ведь это же писатель? -- Писатель, -- подтверждаю я. -- Это же все-таки не какая-нибудь совсемъ сволочь... Ну, я понимаю, -- я. Такъ я ведь на каторге. Что я сделаю? И, вы знаете, возьмите медгорскую "Перековку" (центральное издание -- въ Медгоре) -- такъ она, ей Богу, еще хуже моей. Ну, конечно, и я уже не краснею, но все-таки я стараюсь, чтобы моя "Перековка", ну... не очень ужъ сильно воняла... Какие-нибудь тамъ доносы -- если очень вредные -- такъ я ихъ не пускаю, ну, и все такое ... Такъ я -- каторжникъ. А Горький? Въ чемъ дело съ Горькимъ? Что -- у него денегъ нетъ? Или онъ на каторге сидитъ? Онъ же -- старый человекъ, зачемъ ему въ проститутки идти? -- Можно допустить, что онъ веритъ во все, что пишетъ... Вотъ вы ведь верили, когда сюда ехали. -- Ну, это вы оставьте. Я верилъ ровно два дня. {129} -- Да... Вы верили, пока у васъ не отняли денегъ. Горький не верилъ, пока ему не дали денегъ... Деньги определяютъ бытие, а бытие определяетъ сознание... -- иронизирую я. -- Гмъ, такъ вы думаете -- деньги? Слава? Реклама? Не знаю. Только, вы знаете, когда я началъ редактировать эту "Перековку", такъ мне сначала было стыдно по лагерю ходить. Потомъ -- ничего, привыкъ. А за Горькаго, такъ мне до сихъ поръ стыдно. -- Не вамъ одному... Въ комнатушку Марковича, въ которой стояла даже кровать -- неслыханная роскошь въ лагере, -- удиралъ изъ УРЧ Юра, забегалъ съ Погры Борисъ. Затапливали печку. Мы съ Марковичемъ сворачивали по грандиозной собачьей ножке, гасили светъ, чтобы со двора даже черезъ заклеенныя бумагой окна ничего не было видно, усаживались "у камина" и "отводили душу". -- А вы говорите -- лагерь, -- начиналъ Марковичъ, пуская въ печку клубъ махорочнаго дыма. -- А кто въ Москве имеетъ такую жилплощадь, какъ я въ лагере? Я васъ спрашиваю -- кто? Ну, Сталинъ, ну, еще тысяча человекъ. Я имею отдельную комнату, я имею хороший обедъ -- ну, конечно, по блату, но имею. А что вы думаете -- если мне завтра нужны новые штаны, такъ я штановъ не получу? Я ихъ получу: не можетъ же советское печатное слово ходить безъ штановъ... И потомъ -- вы меня слушайте, товарищи, я ей-Богу, сталъ умный -- знаете, что въ лагере совсемъ-таки хорошо? Знаете? Нетъ? Такъ я вамъ скажу: это ГПУ. Марковичъ обвелъ насъ победоноснымъ взглядомъ. -- Вы не смейтесь.... Вотъ вы сидите въ Москве и у васъ: начальство -- разъ, профсоюзъ -- два, комячейка -- три, домкомъ -- четыре, жилкоопъ -- пять, ГПУ -- и шесть, и семь, и восемь. Скажите, пожалуйста, что вы -- живой человекъ или вы протоплазма? А если вы живой человекъ -- такъ какъ вы можете разорваться на десять частей? Начальство требуетъ одно, профсоюзъ требуетъ другое, домкомъ же вамъ вообще жить не даетъ. ГПУ ничего не требуетъ и ничего не говоритъ, и ничего вы о немъ не знаете. Потомъ разъ -- и летитъ Иванъ Лукьяновичъ... вы сами знаете -- куда. Теперь возьмите въ лагере. Ильиныхъ -- начальникъ отделения. Онъ -- мое начальство , онъ мой профсоюзъ, онъ -- мое ГПУ, онъ мой царь, онъ мой Богъ. Онъ можетъ со мною сделать все, что захочетъ.
|