Трошинъ мотался по лагерю, и изъ него, какъ изъ брандсбойта, во все стороны хлесталъ энтузиазмъ... Какъ-то въ той типографской баньке, о которой я уже разсказывалъ, сидели все мы въ полномъ составе: насъ трое, Марковичъ, Миша и Трошинъ. Настроение, конечно, было висельное, а тутъ еще Трошинъ несъ несусветимую гнусность о БАМовскихъ льготахъ, о трудовомъ перевоспитании, о строительстве социализма. Было невыразимо противно. Я предложилъ ему заткнуться и убираться ко всемъ чертямъ. Онъ сталъ спорить со мной. Миша стоялъ у кассы и набиралъ что-то объ очередномъ энтузиазме. Потомъ онъ, какъ-то бочкомъ, бочкомъ, какъ бы по совсемъ другому делу, подобрался къ Трошину и изо всехъ своихъ невеликихъ силъ хватилъ его верстаткой по голове. Трошинъ приселъ отъ неожиданности, потомъ кинулся на Мишу, сбилъ его съ ногъ и с хватилъ за горло. Борисъ весьма флегматически сгребъ Трошина за подходящия места и швырнулъ его въ уголъ комнаты. Миша всталъ бледный и весь дрожащий отъ ярости... -- Я тебя, проститутка, все-равно зарежу. Я тебе, чекистский ...лизъ, кишки все равно выпущу... Мне терять нечего, я уже все равно, что въ гробу... Въ тоне Миши было какое-то удушье отъ злобы и непреклонная решимость. Трошинъ всталъ, пошатываясь. По его виску бежала тоненькая струйка крови. -- Я же вамъ говорилъ, Трошинъ, что вы конкретный идиотъ, -- заявилъ Марковичъ. -- Вотъ я посмотрю, какой изъ васъ въ этапе энтузиазмъ потечетъ... Дверка въ тайны Трошинскаго энтузиазма на секунду приоткрылась. -- Мы въ пассажирскомъ поедемъ, -- мрачно ляпнулъ онъ. -- Хе, въ пассажирскомъ ... А можетъ, вы, товарищъ Трошинъ, въ международномъ хотите? Съ постельнымъ бельемъ и вагономъ-рестораномъ?... Молите Бога, чтобы хоть теплушка целая попалась. И съ печкой... Вчера подали эшелонъ, такъ тамъ -- печки есть, а трубъ нету... Хе, пассажирский? Вамъ просто нужно лечиться отъ идиотизма, Трошинъ. Трошинъ пристально посмотрелъ на бледное лицо Миши, потомъ -- на фигуру Бориса, о чемъ-то подумалъ, забралъ подъ мышку все свои пожитки и исчезъ. Ни его, ни Марковича я больше не видалъ. На другой день утромъ ихъ отправили на этапъ. Борисъ присутствовалъ при погрузке: ихъ погрузили въ теплушку, при томъ дырявую и безъ трубы. {145} Недаромъ въ этотъ день, прощаясь, Марковичъ мне говорилъ: -- А вы знаете, И. Л., сюда, въ СССР, я ехалъ первымъ классомъ. Помилуйте, какимъ же еще классомъ нужно ехать въ рай?.. А теперь я тоже поеду въ рай... Только не въ первомъ классе и не въ социалистический... Интересно все-таки есть-ли рай?.. Ну, скоро узнаю. Если хотите, И. Л., такъ у васъ будетъ собственный корреспондентъ изъ рая. А? Вы думаете, доеду? Съ моимъ здоровьемъ? Ну что вы, И. Л., я же знаю, что по дороге делается. И вы знаете. Какой-нибудь крестьянинъ, который съ детства привыкъ... А я -- я же комнатный человекъ. Нетъ, знаете, И. Л., если вы какъ-нибудь увидите мою жену -- все на свете можетъ быть -- скажите ей, что за доверчивыхъ людей замужъ выходить нельзя. Хе, -- социалистический рай... Вотъ мы съ вами и получаемъ свой маленький кусочекъ социалистическаго рая... НА СКОЛЬЗКИХЪ ПУТЯХЪ Промфинпланъ товарища Якименко трещалъ по всемъ швамъ. Уже не было и речи ни о двухъ неделяхъ, ни о тридцати пяти тысячахъ. Железная дорога то вовсе не подавала составовъ, то подавала такие, отъ которыхъ бамовская комиссии отказывалась наотрезъ -- съ дырами, куда не только человекъ, а и лошадь пролезла бы. Проверка трудоспособности и здоровья дала совсемъ унылыя цифры: не больше восьми тысячъ людей могли быть признаны годными къ отправке, да и те -- "постольку-поскольку". Между темъ ББК, исходя изъ весьма прозаическаго "хозяйственнаго расчета" -- зачемъ кормить уже чужия рабочия руки, -- урезалъ нормы снабжения до уровня клиническаго голодания. Люди стали валиться съ ногъ сотнями и тысячами. Снова стали работать медицинския комиссии. Черезъ такую комиссию прошелъ и я. Старичекъ докторъ съ безпомощнымъ видомъ смотритъ на какого-нибудь оборваннаго лагерника, демонстрирующаго свою отекшую и опухшую, какъ подушка, ногу, выстукиваетъ, выслушиваетъ. За столомъ сидитъ оперативникъ -- чинъ третьей части -- онъ-то и есть комиссия. -- Ну? -- спрашиваетъ чинъ. -- Отеки -- видите... ТВС5 второй степени... Сердце... И чинъ размашистымъ почеркомъ пишетъ на формуляре: "Годенъ". Потомъ стали делать еще проще: полдюжины урчевской шпаны вооружили резинками. На оборотныхъ сторонахъ формуляровъ, где стояли нормы трудоспособности и медицинский диагнозъ, -- все это стиралось и ставилось просто 1 категория -- т.е. полная трудоспособность. Эти люди не имели никакихъ шансовъ доехать до БАМа живыми. И они знали это, и мы знали это -- и ужъ, конечно, это зналъ и Якименко.
|