Тотъ уставился въ костеръ своими безцветными глазами, какъ будто хотелъ что-то сказать, поперхнулся, потомъ какъ-то зябко поежился. -- Да, оно куда ни поверни... ни туды, ни сюды ... -- Вотъ то-то. Помолчали. Вдругъ где-то въ полуверсте къ югу раздался выстрелъ, потомъ еще и еще. Оба вохровца вскочили, какъ {382} встрепанные, сказалась военная натаска. Опухшее лицо перваго перекосилось озлобленной гримасой. -- Застукали когось-то... Тутъ только что оперативный патруль прошелъ, эти ужъ не спустятъ... Вследъ за выстрелами раздался тонкий сигнальный свистъ, потомъ еще несколько выстреловъ. -- Охъ, ты, мать его... бежать надо, а то еще саботажъ пришьютъ... Оба чина вооруженной охраны лагеря скрылись въ чаще. -- Прорвало парня, -- сказалъ Черновъ. -- Вотъ такъ и бываетъ: ходитъ, ходитъ человекъ, молчитъ, молчитъ, а потомъ ни съ того, ни съ сего и прорвется... У насъ, на Бобрикахъ, былъ такой парторгъ (партийный организаторъ) -- оралъ, оралъ, следилъ, следилъ, а потомъ на общемъ собрании цеха вылезъ на трибуну: простите, говоритъ, товарищи, всю жизнь обманомъ жилъ, карьеру я, сволочь делалъ, проституткой жилъ... За наганъ -- сколько тамъ пуль -- въ президиумъ: двухъ ухлопалъ, одного ранилъ, а последнюю пулю себе въ ротъ. Прорвало. А какъ вы думаете, среди вотъ этихъ караульщиковъ -- сколько нашихъ? Девяносто процентовъ! Вотъ говорилъ я вамъ, а вы не верили. -- То-есть, чему это я не верилъ? -- А вообще, видъ у васъ скептический. Н-нетъ, въ России -- все готово. Не хватаетъ одного -- сигнала. И тогда въ два дня -- все къ чортовой матери. Какой сигналъ? -- Да все равно какой. Хоть война, чортъ съ ней... Стрельба загрохотала снова и стала приближаться къ намъ. Мы благоразумно отступили на Вичку. ЕЩЕ О КАБИНКе МОНТЕРОВЪ Вся эта возня со спартакиадой и прочимъ не прерывала нашей связи съ кабинкой монтеровъ -- это было единственное место, где мы чувствовали себя более или менее дома среди хорошихъ, простыхъ русскихъ людей -- простыхъ не въ смысле простонародности. Просто не валяли люди никакого дурака, не лезли ни въ какие активисты, не делали никакихъ лагерныхъ карьеръ. Только здесь я хоть на часъ-другой могъ чувствовать себя какъ-будто я вовсе не въ лагере, только здесь какъ-то отдыхала душа. Какъ-то вечеромъ, возвращаясь съ Вички, я завернулъ въ кабинку. У ея дверей на какомъ-то самодельномъ верстаке Мухинъ что-то долбилъ стамеской: -- Промфинпланъ выполняете? -- пошутилъ я и протянулъ Мухину руку. Мухинъ оторвался отъ тисковъ, какъ-то странно, бокомъ, посмотрелъ на меня -- взглядъ его былъ суровъ и печаленъ -- вытеръ руку о штаны и снова взялся за стамеску. -- Простите, рука грязная, -- сказалъ онъ. Я несколько растерянно опустилъ свою руку. Мухинъ продолжалъ ковыряться со своей стамеской, не глядя на меня и не говоря ни слова. Было ясно, что Мухинъ руки мне подавать не {383} хочетъ... Я стоялъ столбомъ, съ ощущениемъ незаслуженной обиды и неожиданной растерянности. -- Вы никакъ дуетесь на меня? -- не очень удачно спросилъ я... Мухинъ продолжалъ долбить своей стамеской, только стамеска какъ-то нелепо скользила по зажатой въ тиски какой-то гайке. -- Что тутъ дуться, -- помолчавъ, сказалъ онъ, -- а рука у меня действительно въ масле. Зачемъ вамъ моя рука -- у васъ и другия руки есть. -- Какия руки? -- не сообразилъ я. Мухинъ поднялъ на меня тяжелый взглядъ. -- Да ужъ известно, какия. Я понялъ. Что я могъ сказать и какъ я могъ объяснить? Я повернулся и пошелъ въ баракъ. Юра сиделъ на завалинке у барака, обхвативъ руками колени и глядя куда-то вдаль. Рядомъ лежала раскрытая книга. -- Въ кабинку заходилъ? -- спросилъ Юра. -- Заходилъ. -- Ну? -- И ты заходилъ? -- Заходилъ. -- Ну? Юра помолчалъ и потомъ пожалъ плечами. -- Точно сексота встретили. Ну, я ушелъ. Пиголица сказалъ: видали тебя съ Подмоклымъ и у Успенскаго... Знаешь, Ва, давай больше не откладывать... Какъ-нибудь дать знать Бобу... Ну его со всемъ этимъ къ чортовой матери... Прямо -- хоть повеситься... Повеситься хотелось и мне. Можно сказать -- доигрался... Дохалтурился... И какъ объяснить Мухину, что халтурю я вовсе не для того, чтобы потомъ, какъ теперь Успенский, сесть на ихъ, Мухиныхъ, Ленчиковъ, Акульшиныхъ шеи и на ихъ Мухиныхъ, Ленчиковъ и Акульшиныхъ костяхъ и жизняхъ делать советскую карьеру: если бы хотелъ делать советскую карьеру -- я делалъ бы ее не въ лагере. Какъ это объяснить?... Для того, чтобы объяснить это, пришлось бы сказать слово "побегъ" -- его я, после опыта съ г-жей Е. и съ Бабенкой, не скажу никому. А какъ все это объяснить безъ побега? -- А какъ Пиголица? -- спросилъ я. -- Такъ, растерянный какой-то. Подробно я съ нимъ не говорилъ. О чемъ говорить? Разве разскажешь? На душе было исключительно противно. Приблизительно черезъ неделю после этого случая начался оффициальный приемъ въ техникумъ.
|