{25} -- Ну, у Бабенки есть еще и своя история -- по линии вредительства въ Рыбпроме. -- Ага, такъ это онъ такъ заглаживаетъ вредительство? -- Послушайте, -- дипломатически намекаетъ Добротинъ, -- следствие ведь веду я, а не вы... -- Я понимаю. Впрочемъ, для меня дело такъ же ясно, какъ и для васъ. -- Мне не все ясно. Какъ, напримеръ, вы достали оружие и документы? Я объясняю: я, Юра и Степановъ -- члены союза охотниковъ, следовательно, имели право держать охотничьи, гладкоствольныя ружья. Свою малокалиберную винтовку Борисъ сперъ въ осоавиахимовскомъ тире. Браунингъ Юра привезъ изъ заграницы. Документы -- все совершенно легальны, оффициальны и получены такимъ же легальнымъ и оффициальнымъ путемъ -- тамъ-то и тамъ-то. Добротинъ явственно разочарованъ. Онъ ждалъ чего-то более сложнаго, чего-то, откуда можно было бы вытянуть какихъ-нибудь соучастниковъ, разыскать какия-нибудь "нити" и вообще развести всякую пинкертоновщину. Онъ знаетъ, что получить даже самую прозаическую гладкоствольную берданку -- въ СССР очень трудная вещь и далеко не всякому удается. Я разсказываю, какъ мы съ сыномъ участвовали въ разныхъ экспедицияхъ: въ Среднюю Азию, въ Дагестанъ, Чечню и т.д., и что подъ этимъ соусомъ я вполне легальнымъ путемъ получилъ оружие. Добротинъ пытается выудить хоть какия-нибудь противоречия изъ моего разсказа, я пытаюсь выудить изъ Добротина хотя бы приблизительный остовъ техъ "показаний", какия мне будутъ предложены. Мы оба терпимъ полное фиаско. -- Вотъ что я вамъ предложу, -- говоритъ, наконецъ, Добротинъ. -- Я отдамъ распоряжение доставить въ вашу камеру бумагу и прочее, и вы сами изложите все показания, не скрывая решительно ничего. Еще разъ напоминаю вамъ, что отъ вашей откровенности зависитъ все. Добротинъ опять принимаетъ видъ рубахи-парня, и я решаюсь воспользоваться моментомъ: -- Не можете ли вы, вместе съ бумагой, приказать доставить мне хоть часть того продовольствия, которое у насъ было отобрано? Голодая въ одиночке, я не безъ вожделения въ сердце своемъ вспоминалъ о техъ запасахъ сала, сахару, сухарей, которые мы везли съ собой и которые сейчасъ жрали какие-то чекисты... -- Знаете, Иванъ Лукьяновичъ, это будетъ трудно. Администрация тюрьмы не подчинена следственнымъ властямъ. Кроме того, ваши запасы, вероятно, уже съедены... Знаете-ли, скоропортящиеся продукты... -- Ну, скоропортящиеся мы и сами могли бы съесть... -- Да... Вашему сыну я передалъ кое-что, -- вралъ Добротинъ (ничего онъ не передалъ). -- Постараюсь и вамъ. Вообще я готовъ идти вамъ навстречу и въ смысле режима, и въ смысле питания... Надеюсь, что и вы... {26} -- Ну, конечно. И въ вашихъ, и въ моихъ интересахъ покончить со всей этой канителью возможно скорее, чемъ бы она ни кончилась... Добротинъ понимаетъ мой намекъ. -- Уверяю васъ, Иванъ Лукьяновичъ, что ничемъ особенно страшнымъ она кончиться не можетъ... Ну, пока, до свиданья. Я подымаюсь со своего кресла и вижу: рядомъ съ кресломъ Добротина изъ письменнаго стола выдвинута доска и на доске крупнокалиберный кольтъ со взведеннымъ куркомъ. Добротинъ былъ готовъ къ менее великосветскому финалу нашей беседы... СТЕПУШКИНЪ РОМАНЪ Вежливость -- качество приятное даже въ палаче. Конечно, очень утешительно, что мне не тыкали въ носъ наганомъ, не инсценировали разстрела. Но, во-первыхъ, это до поры до времени и, во-вторыхъ, допросъ не далъ решительно ничего новаго. Весь разговоръ -- совсемъ впустую. Никакимъ обещаниямъ Добротина я, конечно, не верю, какъ не верю его крокодиловымъ воздыханиямъ по поводу Юриной молодости. Юру, впрочемъ, вероятно, посадятъ въ концлагерь. Но, что изъ того? За смерть отца и дяди онъ ведь будетъ мстить -- онъ не изъ тихихъ мальчиковъ. Значитъ, тотъ-же разстрелъ -- только немного попозже. Степушка, вероятно, отделается дешевле всехъ. У него одного не было никакого оружия, онъ не принималъ никакого участия въ подготовке побега. Это -- старый, затрушенный и вполне аполитичный гроссбухъ. Кому онъ нуженъ -- абсолютно одинокий, отъ всего оторванный человекъ, единственная вина котораго заключалась въ томъ, что онъ, рискуя жизнью, пытался пробраться къ себе домой, на родину, чтобы тамъ доживать свои дни... Я наскоро пишу свои показания и жду очередного вызова, чтобы узнать, где кончится следствие, какъ таковое, и где начнутся попытки выжать изъ меня "романъ". Мои показания забираетъ корридорный надзиратель и относить къ Добротину. Дня черезъ три меня вызываютъ на допросъ. Добротинъ встречаетъ меня такъ же вежливо, какъ и въ первый разъ, но лицо его выражаетъ разочарование. -- Долженъ вамъ сказать, Иванъ Лукьяновичъ, что ваша писанина никуда не годится. Это все мы и безъ васъ знаемъ. Ваша попытка побега насъ очень мало интересуетъ.
|