Ведь все мы въ такомъ положении. Вся Россия -- въ такомъ положении. На миру, какъ говорится, и смерть красна... -- Нетъ, не все, Борисъ Лукьяновичъ, нетъ, не все... -- {233} голосъ Авдеева дрожалъ, но въ немъ чувствовались какия-то твердый нотки -- нотки убеждения и, пожалуй, чего-то близкаго къ враждебности. -- Нетъ, не все. Вотъ вы трое, Борисъ Лукьяновичъ, не пропадете... Одно дело въ лагере мужчине, и совсемъ другое -- женщине. Я вотъ вижу, что у васъ есть кулаки... Мы, Борисъ Лукьяновичъ, вернулись въ пятнадцатый векъ. Здесь, въ лагере, мы вернулись въ доисторическия времена... Здесь можно выжить, только будучи зверемъ... Сильнымъ зверемъ. -- Я не думаю, Афанасий Степановичъ, чтобы я, напримеръ, былъ зверемъ, -- сказалъ я. -- Я не знаю, Иванъ Лукьяновичъ, я не знаю... У васъ есть кулаки... Я заметилъ -- васъ и оперативники боялись. Я -- интеллигентъ. Мозговой работникъ. Я не развивалъ своихъ кулаковъ. Я думалъ, что я живу въ двадцатомъ веке... Я не думалъ, что можно вернуться въ палеолитическую эпоху. А -- вотъ, я вернулся. И я долженъ погибнуть, потому что я къ этой эпохе не приспособленъ... И вы, Иванъ Лукьяновичъ, совершенно напрасно вытянули меня изъ девятнадцатаго квартала. Я удивился и хотелъ спросить -- почему именно напрасно, но Авдеевъ торопливо прервалъ меня: -- Вы, ради Бога, не подумайте, что я что-нибудь такое. Я, конечно, вамъ очень, очень благодаренъ... Я понимаю, что у васъ были самыя возвышенныя намерения. Слово "возвышенныя" прозвучало какъ-то странно. Не то какой-то не ко времени "возвышенный стиль", не то какая-то очень горькая ирония. -- Самыя обыкновенныя намерения, Афанасий Степановичъ. -- Да, да, я понимаю, -- снова заторопился Авдеевъ. -- Ну, конечно, простое чувство человечности. Ну, конечно, некоторая, такъ сказать, солидарность культурныхъ людей, -- и опять въ голосе Авдеева прозвучали нотки какой-то горькой иронии -- отдаленныя, но горькия нотки. -- Но вы поймите: съ вашей стороны -- это только жестокость. Совершенно ненужная жестокость. .. Я, признаться, несколько растерялся. И Авдеевъ посмотрелъ на меня съ видомъ человека, который надо мной, надъ моими "кулаками", одержалъ какую-то противоестественную победу. -- Вы, пожалуйста, не обижайтесь. Не считайте, что я просто неблагодарная сволочь или сумасшедший старикъ. Хотя я, конечно, сумасшедший старикъ... Хотя я и вовсе не старикъ, -- сталъ путаться Авдеевъ, -- вы ведь сами знаете -- я моложе васъ... Но, пожалуйста, поймите: ну, что я теперь? Ну, куда я гожусь? Я ведь совсемъ развалина. Вы вотъ видите, что пальцы у меня поотваливались. Онъ протянулъ свою руку -- и пальцевъ на ней действительно почти не было, но раньше я этого какъ-то не заметилъ. Отъ Авдеева все время шелъ какой-то легкий трупный запахъ -- я думалъ, что это запахъ его гниющихъ отмороженныхъ щекъ, носа, ушей. Оказалось, что гнила и рука. -- Вотъ, пальцы, вы видите. Но я ведь насквозь сгнилъ. У меня сердце -- вотъ, какъ эта рука. Теперь -- смотрите. Я {234} потерялъ брата, потерялъ жену, потерялъ дочь, единственную дочь. Больше въ этомъ мире у меня никого не осталось. Шпионажъ? Какая дьявольская чепуха! Братъ былъ микробиологомъ и никуда изъ лаборатории не вылазилъ. А въ Польше остались родные. Вы знаете -- все эти границы черезъ уезды и села... Ну, переписка, прислали какой-то микроскопъ. Вотъ и пришили дело. Шпионажъ? Это я-то съ моей Оленькой крепости снимали, что-ли? Вы понимаете, Иванъ Лукьяновичъ, что теперь-то мне -- ужъ совсемъ нечего было бы скрывать. Теперь -- я былъ бы счастливъ, если бы этотъ шпионажъ действительно былъ. Тогда было бы оправдание не только имъ, было бы и мне. Мы не даромъ отдали бы свои жизни. И, подыхая, я бы зналъ, что я хоть что-нибудь сделалъ противъ этой власти диавола. Онъ сказалъ не "дьявола", а именно "диавола", какъ-то подчеркнуто и малость по церковному... -- Я, знаете, не былъ религиознымъ... Ну, какъ вся русская интеллигенция. Ну, конечно, разве могъ я верить въ такую чушь, какъ диаволъ?.. Да, а вотъ теперь я верю. Я верю потому, что я его виделъ, потому, что я его вижу... Я его вижу на каждомъ лагпункте... И онъ -- есть, Иванъ Лукьяновичъ, онъ есть... Это -- не поповския выдумки. Это реальность... Это научная реальность... Мне стало какъ-то жутко, несмотря на мои "кулаки". Юра какъ-то даже побледнелъ... Въ этомъ полуживомъ и полусгнившемъ математике, видевшемъ дьявола на каждомъ лагпункте и проповедующемъ намъ реальность его бытия, было что-то апокалиптическое, что-то, отъ чего по спине пробегали мурашки... Я представилъ себе все эти сотни "девятнадцатыхъ кварталовъ", раскинутыхъ по двумъ тысячамъ верстъ непроглядной карельской тайги, придавленной полярными ночами, все эти тысячи бараковъ, где на кучахъ гнилого тряпья ползаютъ полусгнившие, обсыпанные вошью люди, и мне показалось, что это не вьюга бьется въ оконца избы, а ходитъ кругомъ и торжествующе гогочетъ дьяволъ -- тотъ самый, котораго на каждомъ лагпункте виделъ Авдеевъ.
|