И, значитъ -- опять по всемъ ступенькамъ внизъ. Но, Иванъ Лукьяновичъ, пока я снова дойду до того отупения, ведь я что-то буду чувствовать. Ведь все-таки -- агонизировать -- это не такъ легко. Ну, прощайте, Иванъ Лукьяновичъ, я побегу... Спасибо вамъ, спасибо, спасибо... Я сиделъ, оглушенный. Авдеевъ ткнулъ было мне свою руку, но потомъ какъ-то отдернулъ ее и пошелъ къ дверямъ. -- Да погодите, Афанасий Степановичъ, -- очнулся Борисъ. -- Нетъ, нетъ, пожалуйста, не провожайте... Я самъ найду дорогу... Здесь до барака близко... Я ведь до Кеми дошелъ. Тоже была ночь... Но меня велъ дьяволъ. Авдеевъ выскочилъ въ сени. За нимъ вышелъ братъ. Донеслись ихъ заглушенные голоса. Вьюга резко хлопнула дверью, и стекла въ окнахъ задребезжали. Мне показалось, что подъ окнами снова ходитъ этотъ самый авдеевский дьяволъ и выстукиваетъ железными пальцами какой-то третий звонокъ. Мы съ Юрой сидели и молчали. Черезъ немного минутъ вернулся братъ. Онъ постоялъ посредине комнаты, засунувъ руки въ карманы, потомъ подошелъ и уставился въ занесенное снегомъ окно, сквозь которое ничего не было видно въ черную вьюжную ночь, поглотившую Авдеева. -- Послушай, Ватикъ, -- спросилъ онъ, -- у тебя деньги есть? -- Есть, а что?.. -- Сейчасъ хорошо бы водки. Литра по два на брата. Сейчасъ для этой водки я не пожалелъ бы загнать свои последния... кольсоны... {237} ПОДЪ КРЫЛЬЯМИ АВДеЕВСКАГО ДЬЯВОЛА Борисъ собралъ деньги и исчезъ въ ночь, къ какой-то бабе, мужа которой онъ лечилъ отъ пулевой раны, полученной при какихъ-то таинственныхъ обстоятельствахъ. Лечилъ, конечно, нелегально. Сельскаго врача здесь не было, а лагерный, за "связь съ местнымъ населениемъ", рисковалъ получить три года прибавки къ своему сроку отсидки. Впрочемъ, при данныхъ условияхъ -- прибавка срока Бориса ни въ какой степени не смущала. Борисъ пошелъ и пропалъ. Мы съ Юрой сидели молча, тупо глядя на прыгающее пламя печки. Говорить не хотелось. За окномъ метались снежныя привидения вьюги, где-то среди нихъ еще, можетъ быть, брелъ къ своему бараку человекъ со сгнившими пальцами, съ логикой сумасшедшаго и съ проницательностью одержимаго... Но брелъ ли онъ къ баракамъ или къ проруби? Ему, въ самомъ деле, проще было брести къ проруби. И ему было бы спокойнее, и, что греха таить, было бы спокойнее и мне. Его сумасшедшее пророчество насчетъ нашего бегства, сказанное где-нибудь въ другомъ месте, могло бы иметь для насъ катастрофическия последствия. Мне все казалось, что "на воре и шапка горитъ", что всякий мало-мальски толковый чекистъ долженъ по однимъ физиономиямъ нашимъ установить наши преступныя наклонности къ побегу. Такъ я думалъ до самаго конца: чекистскую проницательность я несколько преувеличилъ. Но этотъ страхъ разоблачения и гибели -- оставался всегда. Пророчество Авдеева резко подчеркнуло его. Если такую штуку смогъ сообразить Авдеевъ, то почему ее не можетъ сообразить, скажемъ, Якименко?.. Не этимъ ли объясняется Якименская корректность и прочее? Дать намъ возможность подготовиться, выйти и потомъ насмешливо сказать: "ну, что-жъ, поиграли -- и довольно, пожалуйте къ стенке". Ощущение почти мистической безпомощности, никоего невидимаго, но весьма недреманнаго ока, которое, насмешливо прищурившись, не спускаетъ съ насъ своего взгляда, -- было такъ реально, что я по вернулся и огляделъ темные углы нашей избы. Но изба была пуста... Да, нервы все-таки сдаютъ... Борисъ вернулся и принесъ две бутылки водки. Юра всталъ, зябко кутаясь въ бушлатъ, налилъ въ котелокъ воды и поставилъ въ печку... Разстелили на полу у печки газетный листъ. Борисъ выложилъ изъ кармана несколько соленыхъ окуньковъ, полученныхъ имъ на предметъ санитарнаго изследования, изъ посылки мы достали кусокъ сала, который, собственно, былъ уже забронированъ для побега и трогать который не следовало бы... Юра снова уселся у печки, не обращая внимания даже и на сало, -- водка его вообще не интересовала. Его глаза подъ темной оправой очковъ казались провалившимися куда-то въ самую глубину черепа. -- Боба, -- спросилъ онъ, не отрывая взгляда отъ печки, -- не могъ бы ты устроить его въ лазаретъ надолго? -- Сегодня мы не приняли семнадцать человекъ съ совсемъ отмороженными ногами, -- сказалъ, помолчавъ, Борисъ. -- И еще -- {238} пять саморубовъ... Ну, техъ вообще приказано не принимать и даже не перевязывать. -- Какъ, и перевязывать нельзя? -- Нельзя. Что-бъ не повадно было... Мы помолчали. Борисъ налилъ две кружки и изъ вежливости предложилъ Юре. Юра брезгливо поморщился. -- Такъ что же ты съ этими саморубами сделалъ? -- сухо спросилъ онъ. -- Положилъ въ покойницкую, где ты отъ БАМа отсиживался... -- И перевязалъ? -- продолжалъ допрашивать Юра. -- А ты какъ думаешь? -- Неужели, -- съ некоторымъ раздражениемъ спросилъ Юра, -- этому Авдееву совсемъ ужъ никакъ нельзя помочь? -- Нельзя, -- категорически объявилъ Борисъ.
|