Онъ, конечно, будетъ переть. Онъ будетъ переть дальше, разрушая всякую жизнь вокругъ себя, принося и другихъ, и себя самого въ жертву религии организованной ненависти. Есть ли подо всемъ этимъ реальная, а не выдуманная любовь -- хотя бы къ этимъ пресловутымъ "трудящимся"? Было ли хоть что-нибудь отъ Евангелия въ кострахъ инквизиции и альбигейскихъ походахъ? И что такое любовь къ человечеству? Реальность? Или "сонъ золотой", навеянный безумцами, которые действительно любили человечество -- но человечество выдуманное, въ реальномъ мире не существующее... Конечно, {185} Чекалинъ жалокъ -- съ его запущенностью, съ его собачьей старостью, одиночествомъ, безперспективностью... Но Чекалинъ вместе съ темъ и страшенъ, страшенъ своимъ упорствомъ, страшенъ темъ, что ему, действительно, ничего не остается, какъ переть дальше. И онъ -- попретъ... Чекалинъ, конечно, не могъ представить себе характера моихъ размышлений. -- Да, такъ вотъ видите... А вы говорите -- палачи... Ну да, -- заторопился онъ, -- не говорите, такъ думаете... А что вы думаете -- это легко такъ до пупа въ крови ходить?.. Вы думаете -- большое удовольствие работать по концлагерямъ? А вотъ -- работаю. Партия послала... Выкорчевываемъ, такъ сказать, остатки капитализма... Чекалинъ вылилъ въ стаканъ и въ плошку остатки второго литра. Онъ уже сильно опьянелъ. Рука его дрожала и голосъ срывался... -- А вотъ, когда выкорчуемъ окончательно -- такъ вопросъ: что останется? Можетъ, и въ самомъ деле -- ничего не останется... Пустая земля. И Кагановича, можетъ, не останется: въ уклонъ попадетъ... А вотъ жизнь была -- и пропала. Какъ псу подъ хвостъ. Крышка... Попали мы съ вами, товарищъ, въ переделку. Что называется -- влипли... Если бы этакъ родиться летъ черезъ сто, да посмотреть что изъ этого всего вышло? А если ничего не выйдетъ? Нетъ, ну его къ чертямъ -- лучше не родиться. А то посмотришь, увидишь: ни черта не вышло. Тогда, что-жъ? Прямо въ петлю... А вотъ, можно было бы жить... могъ бы и сына иметь -- вотъ вроде вашего парнишки... Только мой былъ бы помоложе... Да, не повезло... Влипли... Ну что-жъ, давайте, дербалызнемъ... За вашихъ внуковъ. А? За моихъ? -- За моихъ не стоитъ -- пропащее дело... Выпивъ свою плошку , Чекалинъ неровными шагами направился къ кровати и снова вытянулъ свой чемоданъ. Но на этотъ разъ я былъ твердъ. -- Нетъ, товарищъ Чекалинъ, больше не могу -- категорически. Хватить -- по литру на брата. А мне завтра работать. -- Ни черта вамъ работы не будетъ. Я же сказалъ -- эшелоновъ больше не приму. -- Нетъ, нужно идти. -- А вы у меня ночевать оставайтесь. Какъ-нибудь устроимся. -- Отпадаетъ. Увидитъ кто-нибудь днемъ, что я отъ васъ вышелъ -- получится нехорошо. -- Да, это верно... Вотъ сволочная жизнь пошла... -- Такъ вы же и постарались ее сволочной сделать... -- Это не я. Это эпоха... Что я? Такую жизнь сделали миллионы. Сволочная жизнь ... -- Ну -- ужъ немного ее и осталось. Такъ все-таки уходите? Жаль. Мы пожали другъ другу руки и подошли къ двери. -- Насчетъ социалистовъ -- вы извините, что я такъ крылъ. -- А мне что? Я не социалистъ. {186} -- Ахъ, да, я и забылъ... Да все равно -- теперь все къ чертовой матери. И социалисты, и не социалисты... -- Ахъ, да, постойте, -- вдругъ что-то вспомнилъ Чекалинъ и вернулся въ комнату. Я остановился въ некоторой нерешимости... Черезъ полминуты Чекалинъ вышелъ съ чемъ-то, завернутымъ въ газету, и сталъ запихивать это въ карманъ моего бушлата. -- Это икра, -- объяснилъ онъ. -- Для парнишки вашего. Нетъ, ужъ вы не отказывайтесь... Такъ сказать, для внуковъ, вашихъ внуковъ... Мои -- уже къ чортовой матери. Стойте, я вамъ посвечу. -- Не надо -- увидятъ... -- Правда, не надо... Вотъ... его мать, жизнь пошла... На дворе выла все та же вьюга. Ветеръ резко захлопнулъ дверь за мной. Я постоялъ на крыльце, подставляя свое лицо освежающимъ порывамъ мятели. Къ галлерее жертвъ коммунистической мясорубки прибавился еще одинъ экспонатъ: товарищъ Чекалинъ -- стершийся и проржавевший отъ крови винтикъ этой безпримерной въ истории машины. ПРОФЕССОРЪ БУТЬКО Несмотря на вьюгу, ночь и коньякъ, я ни разу не запутался среди плетней и сугробовъ. Потомъ изъ-за пригорка показались освещенныя окна УРЧ. Наша импровизированная электростанция работала всю ночь, и въ последние ночи работала, въ сущности, на насъ двоихъ: Юру и меня. Крестьянския избы тока не получали, а лагерный штабъ спалъ. Мелькнула мысль о томъ, что надо бы зайти на станцию и сказать, чтобы люди пошли спать. Но раньше нужно посмотреть, что съ Юрой. Дверь въ УРЧ была заперта. Я постучалъ. Дверь открылъ профессоръ Бутько, тотъ самый профессоръ "рефлексологии", о которомъ я уже говорилъ. Недели две тому назадъ онъ добился некотораго повышения -- былъ назначенъ уборщикомъ.
|