Столы изъ некрашенныхъ, иногда даже и не обструганныхъ досокъ. Такия же табуретки и, взаменъ недостающихъ табуретокъ, -- березовыя поленья. Промежутки забиты ящиками съ делами, связками карточекъ, кучами всякой бумаги. Конвоиръ сдаетъ насъ какому-то делопроизводителю или, какъ здесь говорятъ, "делопупу". "Делопупъ" подмахиваетъ сопроводиловку. -- Садитесь, подождите. Сесть не на чемъ. Снимаемъ рюкзаки и усаживаемся на нихъ. Въ комнатахъ лондонскимъ туманомъ плаваетъ густой, махорочный дымъ. Доносится крепкая начальственная ругань, угроза арестами и прочее. Не то, что въ ГПУ, и на Погре начальство не посмело бы такъ ругаться. По комнатушкамъ мечутся люди: кто ищетъ полено, на которое можно было-бы присесть, кто умоляетъ "делопупа" дать ручку: срочная работа, не выполнишь -- посадятъ. Но ручекъ нетъ и у делопупа. Делопупъ же увлеченъ такимъ занятиемъ: выковыриваетъ сердцевину химическаго карандаша и делаетъ изъ нея чернила, ибо никакихъ другихъ въ УРЧ не имеется. Землисто-зеленыя, изможденныя лица людей, сутками сидящихъ въ этомъ махорочномъ дыму, тесноте, ругани, безтолковщине. Жуть. Я начинаю чувствовать, что на лесоразработкахъ было бы куда легче и уютнее. Впрочемъ, впоследствии такъ и оказалось. Но лесоразработки -- это "конвейеръ". Только попади, и тебя потащитъ чортъ его знаетъ куда. Здесь все-таки какъ-то можно будетъ изворачиваться. Откуда-то изъ дыма канцелярскихъ глубинъ показывается некий старичекъ. Впоследствии онъ оказался однимъ изъ урчевскихъ воротилъ, товарищемъ Наседкинымъ. На его сизомъ носу -- перевязанныя канцелярской дратвой железныя очки. Лицо въ геммороидальныхъ морщинахъ. Въ слезящихся глазкахъ -- добродушное лукавство старой, видавшей всякие виды канцелярской крысы. -- Здравствуйте. Это вы -- юристъ съ Погры? А это -- вашъ сынъ? У насъ, знаете, две пишущихъ машинки; только писать не умеетъ никто. Работы вообще масса. А работники. Ну, сами увидите. То-есть, такой неграмотный народъ, просто дальше некуда. Ну, идемъ, идемъ. Только вещи-то съ собой возьмите. Сопрутъ, обязательно сопрутъ. Тутъ такой народъ, только отвернись -- сперли. А юридическая часть у насъ запущена -- страхъ. Вамъ надъ ней крепко придется посидеть. Следуя за разговорчивымъ старичкомъ, мы входимъ въ урчевския дебри. Изъ махорочнаго тумана на насъ смотрятъ жуткия кувшинныя рыла, какия-то низколобыя, истасканныя, обалделыя и озверелыя. Вся эта губерния неистово пишетъ, штемпелюетъ, подшиваетъ, регистрируетъ и ругается. Старичекъ начинаетъ рыться по полкамъ, ящикамъ и просто наваленнымъ на полу кучамъ какихъ-то "делъ", призываетъ себе {85} въ помощь еще двухъ канцелярскихъ крысъ, и, наконецъ, изъ какого-то полуразбитаго ящика извлекаются наши "личныя дела" -- две папки съ нашими документами, анкетами, приговоромъ и прочее. Старичекъ передвигаетъ очки съ носа на переносицу. -- Солоневичъ, Иванъ... такъ... образование... такъ, приговоръ, гмъ, статьи... На слове "статьи" старичекъ запинается, спускаетъ очки съ переносицы на носъ и смотритъ на меня взглядомъ, въ которомъ я читаю: -- Какъ же это васъ, милостивый государь, такъ угораздило? И что мне съ вами делать? Я тоже только взглядомъ отвечаю: -- Дело ваше, хозяйское. Я понимаю: положение и у старичка, и у УРЧа -- пиковое. Съ контръ-революцией брать нельзя, а безъ контръ-революции -- откуда же грамотныхъ-то взять? Старичекъ повертится -- повертится, и что-то устроитъ. Очки опять лезутъ на переносицу, и старичекъ начинаетъ читать Юрино дело, но на этотъ разъ уже не вслухъ. Прочтя, онъ складываетъ папки и говоритъ: -- Ну, такъ значитъ, въ порядке. Сейчасъ я вамъ покажу ваши места и вашу работу. И, наклоняясь ко мне, -- шепотомъ: -- Только о статейкахъ вашихъ вы не разглагольствуйте. Потомъ какъ-нибудь урегулируемъ. НА СТРАЖе ЗАКОННОСТИ Итакъ, я сталъ старшимъ юрисконсультомъ и экономистомъ УРЧа. Въ мое ведение попало пудовъ тридцать разбросанныхъ я растрепанныхъ делъ и два младшихъ юрисконсульта, одинъ изъ коихъ, до моего появления на горизонте, именовался старшимъ. Онъ былъ безграмотенъ и по старой, и по новой орфографии, а на мой вопросъ объ образовании ответилъ мрачно, но мало вразумительно: -- Выдвиженецъ. Онъ -- бывший комсомолецъ. Сидитъ за участие въ коллективномъ изнасиловании. О томъ, что въ Советской России существуетъ такая вещь, какъ уголовный кодексъ, онъ отъ меня услышалъ въ первый разъ въ своей жизни. Въ ящикахъ этого "выдвиженца" скопилось около 4.000 (четырехъ тысячъ!) жалобъ заключенныхъ. И за каждой жалобой -- чья-то живая судьба... Мое "вступление въ исполнение обязанностей" совершилось такимъ образомъ: Наседкинъ ткнулъ пальцемъ въ эти самые тридцать пудовъ бумаги, отчасти разложенной на полкахъ, отчасти сваленной въ ящики, отчасти валяющейся на полу, и сказалъ: -- Ну вотъ, это, значитъ ваши дела.
|