Насъ интересуетъ вашъ шпионажъ. Добротинъ бросаетъ это слово, какъ какой-то тяжелый метательный снарядъ, который долженъ сбить меня съ ногъ и выбить изъ моего, очень относительнаго, конечно, равновесия. Но я остаюсь равнодушнымъ. Вопросительно и молча смотрю на Добротина. Добротинъ "пронизываетъ меня взглядомъ". Техническая часть этой процедуры ему явственно не удается. Я курю добротинскую папироску и жду... -- Основы вашей "работы" намъ достаточно полно известны, {27} и съ вашей стороны, Иванъ Лукьяновичъ, было бы даже, такъ сказать... неумно эту работу отрицать. Но целый рядъ отдельныхъ нитей намъ неясенъ. Вы должны намъ ихъ выяснить... -- Къ сожалению, ни насчетъ основъ, ни насчетъ нитей ничемъ вамъ помочь не могу. -- Вы, значитъ, собираетесь отрицать вашу "работу". -- Самымъ категорическимъ образомъ. И преимущественно потому, что такой работы и въ природе не существовало. -- Позвольте, Иванъ Лукьяновичъ. У насъ есть наши агентурныя данныя, у насъ есть копии съ вашей переписки. У насъ есть показания Степанова, который во всемъ сознался... Я уже потомъ, по дороге въ лагерь, узналъ, что со Степушкой обращались далеко не такъ великосветски, какъ со всеми нами. Тотъ же самый Добротинъ, который вотъ сейчасъ прямо лоснится отъ корректности, стучалъ кулакомъ по столу, крылъ его матомъ, тыкалъ ему въ носъ кольтомъ и грозилъ "пристрелить, какъ дохлую собаку". Не знаю, почему именно какъ дохлую... Степушка наворотилъ. Наворотилъ совершенно жуткой чепухи, запутавъ въ ней и людей, которыхъ онъ зналъ, и людей, которыхъ онъ не зналъ. Онъ перепугался такъ, что стремительность его "показаний" прорвала все преграды элементарной логики, подхватила за собой Добротина и Добротинъ въ этой чепухе утопъ. Что онъ утопъ, мне стало ясно после первыхъ же минутъ допроса. Его "агентурныя данныя" не стоили двухъ копеекъ; слежка за мной, какъ оказалось, была, но ничего путнаго и выслеживать не было; переписка моя, какъ оказалось, перлюстрировалась вся, но и изъ нея Добротинъ ухитрился выкопать только факты, разбивающия его собственную или, вернее, Степушкину теорию. Оставалась одна эта "теории" или, точнее, остовъ "романа", который я долженъ былъ облечь плотью и кровью, закрепить всю эту чепуху своей подписью, и тогда на рукахъ у Добротина оказалось бы настоящее дело, на которомъ, можетъ быть, можно было бы сделать карьеру и въ которомъ увязло бы около десятка решительно ни въ чемъ ниповинныхъ людей. Если бы вся эта чепуха была сгруппирована хоть сколько-нибудь соответственно съ человеческимъ мышлениемъ, выбраться изъ нея было бы нелегко. Какъ-никакъ знакомства съ иностранцами у меня были. Связь съ заграницей была. Все это само по себе уже достаточно предосудительно съ советской точки зрения, ибо не только заграницу, но и каждаго отдельнаго иностранца советская власть отгораживаетъ китайской стеной отъ зрелища советской нищеты, а советскаго жителя -- отъ буржуазныхъ соблазновъ. Я до сихъ поръ не знаю, какъ именно конструировался остовъ этого романа. Мне кажется, что Степушкинъ переполохъ вступилъ въ социалистическое соревнование съ Добротинскимъ рвениемъ, и изъ обоихъ и въ отдельности не слишкомъ хитрыхъ источниковъ получился со всемъ ужъ противоестественный ублюдокъ. Въ одну нелепую кучу были свалены и Юрины товарищи по футболу, и та английская семья, которая приезжала ко мне въ Салтыковку на Week End, и несколько знакомыхъ журналистовъ, и мои поездки {28} по России, и все, что хотите. Здесь не было никакой ни логической, ни хронологической увязки. Каждая "улика" вопиюще противоречила другой, и ничего не стоило доказать всю полную логическую безсмыслицу всего этого "романа". Но что было бы, если бы я ее доказалъ? Въ данномъ виде -- это было варево, несъедобное даже для неприхотливаго желудка ГПУ. Но если бы я указалъ Добротину на самыя зияющия несообразности, -- онъ устранилъ бы ихъ, и въ коллегию ОГПУ пошелъ бы обвинительный актъ, не лишенный хоть некоторой, самой отдаленной, доли правдоподобия. Этого правдоподобия было бы достаточно для создания новаго "дела" и для ареста новыхъ "шпионовъ". И я очень просто говорю Добротину, что я -- по его же словамъ -- человекъ разумный и что именно поэтому я не верю ни въ его обещания, ни въ его угрозы, что вся эта пинкертоновщина со шпионами -- несусветимый вздоръ и что вообще никакихъ показаний на эту тему я подписывать не буду. Что можно было перепугать Степанова и поймать его на какую-нибудь очень дешевую удочку, но что меня на такую удочку никакъ не поймать. Добротинъ какъ-то сразу осекается, его лицо на одинъ мигъ перекашивается яростью, и изъ подъ лоснящейся поверхности хорошо откормленнаго и благодушно-корректнаго, если хотите, даже слегка европеизированнаго "следователя" мелькаетъ оскалъ чекистскихъ челюстей. -- Ахъ, такъ вы -- такъ... -- Да, я -- такъ... Мы несколько секундъ смотримъ другъ на друга въ упоръ. -- Ну, мы васъ заставимъ сознаться... -- Очень мало вероятно... По лицу Добротина видна, такъ сказать, борьба стилей.
|