Но, какъ ни много ихъ, какъ ни чудовищно давление, есть все-таки люди, которыхъ пришибить не удалось. ЯВЛЕНиЕ иОСИФА Дверь въ нашу камеру распахнулась, и въ нее ввалилось нечто перегруженное всяческими мешками, весьма небритое и очень знакомое... Но я не сразу поверилъ глазамъ своимъ... Небритая личность свалила на полъ свои мешки и зверски огрызнулась на дежурнаго: -- Куда же вы къ чортовой матери меня пихаете? Ведь здесь ни стать, ни сесть... Но дверь уже захлопнулась. -- Вотъ сук-к-кины дети, -- сказала личность по направлению къ двери. Мои сомнения разсеялись. Невероятно, но фактъ: это былъ иосифъ Антоновичъ. И я говорю этакимъ для вящаго изумления равнодушнымъ тономъ: {38} -- Ничего, и. А., какъ-нибудь поместимся. и. А. нацелился было молотить каблукомъ въ дверь. Но при моихъ словахъ его приподнятая было нога мирно стала на полъ. -- Иванъ Лукьяновичъ!.. вотъ это значитъ -- чортъ меня раздери. Неужели ты? И Борисъ? А это, какъ я имею основания полагать, -- Юра. (Юру и. А. не видалъ 15 летъ, немудрено было не узнать). -- Ну, пока тамъ что, давай поцелуемся. Мы по доброму старому российскому обычаю колемъ другъ друга небритыми щетинами... -- Какъ ты попалъ сюда? -- спрашиваю я. -- Вотъ тоже дурацкий вопросъ, -- огрызается и. А. и на меня. -- Какъ попалъ? Обыкновенно, какъ все попадаютъ... Во всякомъ случае, попалъ изъ-за тебя, чортъ тебя дери... Ну, это ты потомъ мне разскажешь. Главное -- вы живы. Остальное -- хренъ съ нимъ. Тутъ у меня полный мешокъ всякой жратвы. И папиросы есть... -- Знаешь, и. А., мы пока будемъ есть, а ужъ ты разсказывай. Я -- за тобой. Мы присаживаемся за еду. и. А. закуриваетъ папиросу и, мотаясь по камере, разсказываетъ: -- Ты знаешь, я уже месяцевъ восемь -- въ Мурманске. Въ Питере съ начальствомъ разругался вдрызгъ: они, сукины дети, разворовали больничное белье, а я эту хреновину долженъ былъ въ бухгалтерии замазывать. Ну, я плюнулъ имъ въ рожу и ушелъ. Перебрался въ Мурманскъ. Место замечательно паршивое, но ответственнымъ работникамъ даютъ полярный паекъ, такъ что, въ общемъ, жить можно... Да еще въ заливе морские окуни водятся -- замечательная рыба!.. Я даже о конькахъ сталъ подумывать (и. А. въ свое время былъ первокласснымъ фигуристомъ). Словомъ, живу, работы чортова уйма, и вдругъ -- ба-бахъ. Сижу вечеромъ дома, ужинаю, пью водку... Являются: разрешите, говорятъ, обыскъ у васъ сделать?.. Ахъ, вы, сукины дети, -- еще въ вежливость играютъ. Мы, дескать, не какие-нибудь, мы, дескать, европейцы. "Разрешите"... Ну, мне плевать -- что у меня можно найти, кроме пустыхъ бутылокъ? Вы мне, говорю, водку разрешите допить, пока вы тамъ подъ кроватями ползать будете... Словомъ, обшарили все, водку я допилъ, поволокли меня въ ГПУ, а оттуда со спецконвоемъ -- двухъ идиотовъ приставили -- повезли въ Питеръ. Ну, деньги у меня были, всю дорогу пьянствовали... Я этихъ идиотовъ такъ накачалъ, что когда приехали на Николаевский вокзалъ, прямо деваться некуда, такой духъ, что даже прохожие внюхиваются. Ну, ясно, въ ГПУ съ такимъ духомъ идти нельзя было, мы заскочили на базарникъ, пожевали чесноку, я позвонилъ домой сестре... -- Отчего же вы не сбежали? -- снаивничалъ Юра. -- А какого мне, спрашивается, чорта бежать? Куда бежать? И что я такое сделалъ, чтобы мне бежать? Единственное, что водку пилъ... Такъ за это у насъ сажать еще не придумали. Наоборотъ: казне доходъ и о политике меньше думаютъ. Словомъ, {39} притащили на Шпалерку и посадили въ одиночку. Сижу и ничего не понимаю. Потомъ вызываютъ на допросъ -- сидитъ какая-то толстая сволочь... -- Добротинъ? -- А чортъ его знаетъ, можетъ, и Добротинъ... Начинается, какъ обыкновенно: мы все о васъ знаемъ. Очень, говорю, приятно, что знаете, только, если знаете, такъ на какого же чорта вы меня посадили? Вы, говоритъ, обвиняетесь въ организации контръ-революционнаго сообщества. У васъ бывали такие-то и такие-то, вели такие-то и такие-то разговоры; знаемъ решительно все -- и кто былъ, и что говорили... Я ужъ совсемъ ничего не понимаю... Водку пьютъ везде и разговоры такие везде разговариваютъ. Если бы за такие разговоры сажали, въ Питере давно бы ни одной живой души не осталось... Потомъ выясняется: и, кроме того, вы обвиняетесь въ пособничестве попытке побега вашего товарища Солоневича. Тутъ я понялъ, что вы влипли. Но откуда такая информация о моемъ собственномъ доме. Эта толстая сволочь требуетъ, чтобы я подписалъ показания и насчетъ тебя, и насчетъ всякихъ другихъ моихъ знакомыхъ. Я ему и говорю, что ни черта подобнаго я не подпишу, что никакой контръ-революции у меня въ доме не было, что тебя я за хвостъ держать не обязанъ. Тутъ этотъ следователь начинаетъ крыть матомъ, грозить разстреломъ и тыкать мне въ лицо револьверомъ.
|