Но... пока это еще будетъ. А сейчасъ -- еще не просвещенкый светомъ широкихъ обобщений -- видишь: никто, въ сущности, изъ всей этой каши ничего не выигралъ. И не выиграетъ. История имеетъ великое преимущество сбрасывать со счетовъ все то, что когда-то было живыми людьми и что сейчасъ превращается въ, скажемъ, удобрения для правнуковъ. Очень вероятно, что и безъ этакихъ удобрении правнуки жили бы лучше дедовъ, темъ более, что и имъ грозить опасность превратиться въ удобрения -- опять-таки для какихъ-то правнуковъ. Товарищъ Королевъ, при его партийной книжке въ кармане и при нагане на боку, тоже по существу уже перешелъ въ категорию удобрения. Еще, конечно, онъ кое-какъ рипается и еще говоритъ душеспасительныя слова о жертве или о сотне тысячъ жертвъ для безсмыслицы Беломорско-Балтийскаго канала. Если бы онъ несколько более былъ сведущъ въ истории, онъ, вероятно, козырнулъ бы дантоновскимъ: "революция -- Сатурнъ, пожирающий своихъ детей". Но о Сатурне товарищъ Королевъ не имеетъ никакого понятия. Онъ просто чувствуетъ, что революция жретъ своихъ детей, впрочемъ, съ одинаковымъ аппетитомъ она лопаетъ и своихъ отцовъ. Сколько ихъ уцелело -- этихъ отцовъ и делателей революции? Какой процентъ груза знаменитаго запломбированнаго вагона можетъ похвастаться хотя бы темъ, что они въ сделанной ими же революции ходятъ на свободе? И сколько детей {437} революции, энтузиастовъ, активистовъ, Королевыхъ, вотъ такъ, согбясь къ прихрамывая, проходятъ свои последние безрадостные шаги къ могиле въ какой-нибудь ББК-овской трясине? И сколько существуетъ въ буржуазномъ мире карьеристовъ, энтузиастовъ, протестантовъ и лоботрясовъ, которые мечтаютъ о мировой революции и которыхъ эта революция такъ же задавитъ и сгноитъ, какъ задавила и сгноила тысячи "отцовъ" и миллионы "детей" великая российская революция. Это -- какъ рулетка. Люди идутъ на почти математически верный проигрышъ. Но идутъ. Изъ миллионовъ -- одинъ выиграетъ. Вероятно, выигралъ Сталинъ и еще около десятка человекъ... Можетъ быть, сотня... А все эти Королевы, Чекалины, Шацы, Подмоклые и... Безсмыслица. ПОБеЖДЕННЫЕ На пустой глади Повенецкаго затона, у самыхъ шлюзовъ стояли две огромныя волжскаго типа баржи. Капитанъ кивнулъ въ ихъ направлении головой. -- Бабъ съ ребятами понавезли. Чортъ его знаетъ, то ихъ выгружаютъ, то снова на баржи садятъ -- дня уже три тутъ маринуютъ. -- А что это за бабы? -- Да раскулаченныя какия-то. Какъ следуетъ не знаю, не пускаютъ къ нимъ. Моторка обогнула обе баржи и пристала къ бревенчатой набережной. Я распрощался съ капитаномъ и вышелъ на высокую дамбу. За дамбой была небольшая луговина, покрытая, точно цветами, яркими пятнами кумачевыхъ и ситцевыхъ рубахъ копошившейся на траве детворы, женскихъ платковъ и кофтъ, наваленныхъ тутъ же добротныхъ кулацкихъ сундуковъ, расписанныхъ пестрыми разводами и окованныхъ жестью. Съ моей стороны -- единственной стороны, откуда эта луговина не была окружена водой -- угрюмо стояло десятка полтора вохровцевъ съ винтовками. Уже стоялъ медгорский автобусъ съ тремя пассажирами -- въ ихъ числе оказались знакомые. Я сдалъ имъ на хранение свой рюкзакъ, досталъ свои поистине незаменимыя папиросы и независимо, закуривая на ходу, прошелъ черезъ вохровскую цепь. Вохровцы покосились, посторонились, но не сказали ничего. Я поднялся на дамбу. Одна баржа была биткомъ набита темъ же пестрымъ цветникомъ рубахъ и платковъ, другая стояла пустой. На обращенномъ къ луговине скате дамбы, где не такъ пронизывающе дулъ таежный ветеръ, сидело на своихъ сундукахъ, узлахъ, мешкахъ несколько десятковъ бабъ, окруженныхъ ребятами поменьше. Остальная часть табора расположилась на луговине.... Сорокалетняя баба въ плотной ватной кофте и въ рваныхъ мужицкихъ сапогахъ сидела на краю въ компании какой-то старухи и девочки летъ десяти... Я подошелъ къ ней. -- Откуда вы будете? Баба подняла на меня свое каменное, ненавидящее лицо. -- А ты у своихъ спрашивай, свои тебе и скажутъ. -- Вотъ я у своихъ и спрашиваю. {438} Баба посмотрела на меня съ той же ненавистью, молча отвернула окаменевшее лицо и уставилась на таборъ; старушка оказалась словоохотливее: -- Воронежские мы, родимый, воронежские... И курские есть, есть и курские, больше вотъ тамъ, на барже. Сидимъ вотъ тута на холоду, на ветру, намаялись мы и -- Господи! А скажи, родимый, отправлять-то насъ когда будутъ? -- А я, бабушка, не знаю, я тоже вроде васъ -- заключенный. Баба снова повернула ко мне свое лицо: -- Арестантъ, значитъ? -- Да, арестантъ. Баба внимательно осмотрела мою кожанку, очки, папиросу и снова отвернула сь къ табору: -- Этакихъ мы знаемъ... Арестанты... Все вы -- каторжное семя.
|