Юра пойдетъ къ Успенскому -- и Видеману влетитъ по первое число. Но компасы? Я чувствую, что зубы Видемана вцепились мне въ горло. Но сейчасъ нужно быть спокойнымъ. Прежде всего -- нужно быть спокойнымъ. Я достаю свою коробку папиросъ и протягиваю Видеману. Видеманъ смотритъ на нее недоумевающе. -- Видите ли, товарищъ Видеманъ... Какъ разъ передъ отъездомъ я на эту тему говорилъ съ товарищемъ Успенскимъ... Просилъ его о переводе сюда... -- Почему съ Успенскимъ? При чемъ здесь Успенский? Въ рыке тов. Видемана чувствуется некоторая неуверенность. -- Я сейчасъ занятъ проведениемъ вселагерной спартакиады... Тов. Успенский лично руководить этимъ деломъ... Корзунъ несколько не въ курсе всего этого -- онъ все время былъ въ разъездахъ... Во всякомъ случае, до окончания спартакиады о моемъ переводе сюда не можетъ быть и речи... Если вы меня оставите здесь вопреки прямому распоряжению Успенскаго, -- думаю, могутъ быть крупныя неприятности... -- А вамъ какое дело? Я васъ отсюда не выпущу, и не о {423} чемъ говорить... Съ Успенскимъ Корзунъ договорится и безъ васъ. Плохо. Видеманъ и въ самомъ деле можетъ не выпустить меня. И можетъ дать распоряжение оперативному отделению о доставке моихъ вещей. Въ частности, и компасовъ. Совсемъ можетъ быть плохо. Говоря просто, отъ того, какъ я сумею открутиться отъ Видемана, зависитъ наша жизнь -- моя, Юры и Бориса. Совсемъ плохо... -- Я вамъ уже докладывалъ, что тов. Корзунъ не вполне въ курсе дела. А дело очень срочное. И если подготовка къ спартакиаде будетъ заброшена недели на две... -- Можете уходить, -- говоритъ Видеманъ начальнику Вохра. Тотъ поворачивается и уходитъ. -- Что это вы мне плетете про какую-то спартакиаду? Господи, до чего онъ прозраченъ, этотъ Видеманъ. Зубы чешутся, но тамъ, въ Медгоре, сидитъ хозяинъ съ большой палкой. Чортъ его знаетъ, какия у этого "писателя" отношения съ хозяиномъ... Цапнешь за икру, а потомъ окажется -- не во время. И потомъ... хозяинъ... палка... А отступать -- не хочется: какъ никакъ административное самолюбие... Я вместо ответа достаю изъ кармана "Перековку" и пачку приказовъ о спартакиаде. -- Пожалуйте. Видемановския челюсти разжимаются и хвостъ приобретаетъ вращательное движение. Где-то въ глубине души Видеманъ уже благодаритъ своего ГПУ-скаго создателя, что за икру онъ не цапнулъ... -- Но противъ вашего перевода сюда после спартакиады вы, тов. Солоневичъ, надеюсь, ничего иметь не будете? Ухъ, выскочилъ... Можно бы, конечно, задать Видеману вопросъ -- для чего я ему здесь понадобился, но, пожалуй, не стоитъ... ...Ночью надъ колонией реветъ приполярная буря. Ветеръ бьетъ въ окна тучами песку. Мне не спится. Въ голову почему-то лезутъ мысли о зиме и о томъ, что будутъ делать эти четыре тысячи мальчиковъ въ безконечныя зимния ночи, когда чертова куча будетъ завалена саженными сугробами снега, а въ баракахъ будутъ мерцать тусклыя коптилочки -- до зимы ведь все эти четыре тысячи ребятъ "ликвидировать" еще не успеютъ... Вспомнился кисетъ махорки: человеческая реакция на человеческия отношения... Значитъ -- не такъ ужъ они безнадежны -- эти невольные воры?.. Значитъ -- Божья искра въ нихъ все еще теплится... Но кто ее будетъ раздувать -- Видеманъ? Остаться здесь, что-ли? Нетъ, невозможно ни технически -- спартакиада, побегъ, 28-е июля, ни психологически -- все равно ничемъ, ничемъ не поможешь... Такъ, разве только: продлить агонию... Въ голову лезетъ мысль объ утонувшемъ въ болоте мальчике, о техъ тринадцати, которые сбежали (сколько изъ нихъ утонуло въ карельскихъ трясинахъ?), о девочке съ кастрюлей льда, о профессоре Авдееве, замерзшемъ у своего барака, о наборщике Мише, вспомнились все мои горькие опыты "творческой работы", все мое {424} горькое знание о судьбахъ всякой человечности въ этомъ "социалистическомъ раю". Нетъ, ничемъ не поможешь. Утромъ я уезжаю изъ "второго Болшева" -- аки тать въ нощи, не попрощавшись съ завклубомъ: снова возьметъ за пуговицу и станетъ уговаривать. А что я ему скажу? ...Въ мире существуетъ "Лига защиты правъ человека". И человекъ, и его права въ последние годы стали понятиемъ весьма относительнымъ. Человекомъ, напримеръ, пересталъ быть кулакъ -- его правъ лига защищать даже и не пыталась. Но есть права , находящияся абсолютно вне всякаго сомнения: это права детей. Они не делали ни революции, ни контръ-революции. Они гибнутъ абсолютно безъ всякой личной вины со своей стороны. Къ описанию этой колонии я не прибавилъ ничего: ни для очернения большевиковъ, ни для обеления безпризорниковъ. Сущность дела заключается въ томъ, что для того, чтобы убрать подальше отъ глазъ культурнаго мира созданную и непрерывно создаваемую вновь большевизмомъ безпризорность, советская власть -- самая гуманная въ мире -- лишила родителей миллионы детей, выкинула этихъ детей изъ всякаго человеческаго общества, заперла остатки ихъ въ карельскую тайгу и обрекла на медленную смерть отъ голода, холода, цынги, туберкулеза... На просторахъ райскихъ долинъ социализма такихъ колоний имеется не одна.
|