СРД поступил иначе. Руководящие элементы его вовсе не рассчитывали на непосредственный и полный практический успех кампании, но они считались с могучим революционно-культурным стремлением, как с фактом, и решились претворить его во внушительную демонстрацию в пользу восьмичасового рабочего дня. Практический успех "самовольного" прекращения работы после 8 часов труда состоял в том, что на некоторых заводах было достигнуто путем соглашения сокращение рабочего дня. Моральный результат, гораздо более серьезный, был двойной. Во-первых, идея восьмичасового рабочего дня получила такую колоссальную и незыблемую популярность в самых отсталых рабочих слоях, какой не дали бы десять лет трудолюбивой пропаганды. Во-вторых, упершись в организованное сопротивление капитала, за которым стояла "братская" рука графа, грозившая локаутом, рабочая масса впервые стала лицом к лицу с восьмичасовым рабочим днем, как с вопросом государственным. На всех собраниях и митингах - на многих против стихийного настроения рабочих - была проведена резолюция "отступления", в которой выяснялась невозможность проведения восьмичасового рабочего дня в одном Петербурге, - и из этого делалось два вывода: 1) о необходимости общегосударственной профессиональной организации рабочих для борьбы за восьмичасовой рабочий день в государственном масштабе, 2) о необходимости всероссийской политической организации рабочих - для проведения восьмичасового рабочего дня через Учредительное Собрание законодательным путем. Таким образом Совет не "командовал" рабочими, но и не являлся простым регистратором их требований и иллюзий: он действительно осуществлял руководство. Очерченная тактика позволила Совету удержать большинство заводов от изнурительной и заранее обреченной на неудачу стачки за восьмичасовой рабочий день и не только не вызвать при этом нравственного упадка, но, наоборот, дать новый толчок их энергии и завязать новый тактический узел: всероссийский рабочий съезд. На все это Совет Рабочих Депутатов тратил много труда и внимания, депутаты в обсуждении вопроса проявляли много прозорливости и предусмотрительности. А буржуазные тупицы и верхогляды, просмотревши под ряд две резолюции Совета и узнав из газетной хроники, что рабочие хотят "явочным путем" ввести нормальный рабочий день, пожимали плечами по поводу темноты массе и сумасбродства вожаков. Достойно при этом всяческого внимания следующее сопоставление: не так давно у нас в либеральной печати было очень в моде доказывать, что восьмичасовой рабочий день не только не уменьшает, но, напротив, увеличивает доходность предприятий; когда же рабочие сами взялись за проведение восьмичасового рабочего дня, либеральные публицисты отшатнулись в священном страхе за судьбы русской промышленности и национальной культуры. О, книжники и фарисеи! Буржуазная критика незаметно переходит в буржуазную клевету. Либеральная пресса не раз говорила о цензуре Совета и о насилиях наборщиков над свободой печати. Г. Струве, не обинуясь, говорит о правительственном насилии, которое торжествует, и о революционном насилии, которое "еще только замышляет торжествовать". Если в вопросе о свободе печати были насилия, то они состояли: 1) в том, что союз наборщиков, в согласии с Советом, постановил не печатать произведений, которые будут представляться в цензуру - и тем вынудил всех издателей стать в этой области на почву "захватного права", 2) в том, что наборщики отказывались неоднократно набирать черносотенные издания, призывающие к избиению передовых общественных групп, обвиняющие Совет Рабочих Депутатов и революционеров вообще в краже общественных денег (разумеется, без подписи обвинителей) и пр. Рабочие в таких случаях обращались к Совету и, если последний не находил прямого натравливания и призыва к бойне, он советовал наборщикам не препятствовать печатанию. Реакционная пресса выходила вообще беспрепятственно. Но если б даже наборщики, стоящие на революционной точке зрения, не соглашались печатать известные статьи за их общее направление, не только за призыв к насилию, - разве это, спросим, юридически или нравственно недопустимо? Наборщик, разумеется не ответственен за то, что он набирает. Но если политическая борьба обострилась до такой степени, что наборщик и в сфере своей профессии не перестает чувствовать себя ответственным гражданином, он, разумеется, нимало не нарушит свободы печати (какой вздор!), если откажется набирать, напр., "Полярную Звезду". Его могут при этом активно поддержать и все наборщики данной типографии и весь союз работников печатного дела, - и, тем не менее, здесь будет так же мало нарушена "свобода печати", как мало нарушается неприкосновенность жилища или свобода торговли отказом сдать квартиру или продать товар заведомому предателю, провокатору или просто врагу свободы. Капитал до такой степени привык пользоваться экономическим насильем, в форме "свободного найма", вынуждающего рабочего выполнять всякую работу, независимо от ее общественного значения (строить тюрьмы, ковать кандалы, печатать реакционные и либеральные клеветы на пролетариат), что он искренно возмущается отказом профессиональной корпорации от выполнения противных ей работ и считает этот отказ "насилием" - в одном случае, над свободой труда, в другом - над свободой печати. Гораздо правильнее было бы сделать другой вывод.
|