Что' у насъ будетъ по плану черезъ годъ, что' черезъ три года. Къ концу второй пятилетки мы будемъ иметь такия-то и такия-то достижения... Въ начале третьей пятилетки мы будемъ иметь... Вторая пятилетка "по плану" должна была ликвидировать классы и какъ будто бы вследствие этого ликвидировать и лагери... Но изъ доклада явствуетъ, во всякомъ случае, одно: количество каторжныхъ рабочихъ рукъ "должно расти" по меньшей мере "въ уровень" съ остальными темпами социалистическаго роста. Если и сейчасъ этихъ рукъ -- что-то около трехсотъ тысячъ паръ, то что же будетъ "въ условияхъ дальнейшаго роста?" Потомъ докладъ начальника КВО тов. Корзуна: "Какъ мы перевоспитываемъ, какъ мы перековываемъ"... Советская исправительная система построена не на принципе наказания, а на принципе трудового воздействия. Мы не караемъ, а внимательнымъ, товарищескимъ подходомъ прививаемъ заключеннымъ любовь къ "свободному, творческому, социалистическому труду"... Въ общемъ Корзунъ говоритъ все то же, что въ свое время по поводу открытия Беломорско-Балтийскаго канала писалъ Горький. Но съ одной только разницей: Горький вралъ въ расчете на неосведомленность "вольнаго населении" России и паче всего заграницы. На какую же публику расчитываетъ Корзунъ? Здесь все знаютъ объ этой исправительной системе, которая "не караетъ, а перевоспитываетъ", здесь все знаютъ то, что знаю уже я: и девятнадцатые кварталы, и диковские овраги, и безсудные разстрелы. Многие знаютъ и то, чего я еще не знаю и Богъ дастъ и не успею узнать: штрафные командировки, вроде Лесной Речки, "роты усиленнаго режима" съ полуфунтомъ хлеба въ день и съ оффициальнымъ правомъ каждаго начальника колонны на смертный приговоръ, страшныя работы на Морсплаве около Кеми, когда люди зимой по сутками подрядъ работаютъ по поясъ въ ледяной воде незамерзающихъ горныхъ речекъ. Эта аудитория все это знаетъ. И -- ничего. И даже апплодируютъ... Н-да, въ советской истории поставлено много "мировыхъ рекордовъ", но ужъ рекордъ наглости поставленъ по истине "всемирно-исторический". Такъ врать и такъ къ этому вранью привыкнуть, какъ врутъ и привыкли ко вранью въ России, -- этого, кажется, не было еще нигде и никогда... Потомъ на сцене выстраивается десятка три какихъ-то очень {323} неплохо одетыхъ людей. Это ударники, "отличники", лучшие изъ лучшихъ. Гремитъ музыка и апплодисменты. На грудь этимъ людямъ Корзунъ торжественно цепляетъ ордена Белморстроя, что въ лагере соответствуетъ примерно ордену Ленина. Корзунъ столь же торжественно пожимаетъ руки "лучшимъ изъ лучшихъ" и представляетъ ихъ публике: вотъ Ивановъ, бывший воръ... создалъ образцовую бригаду... перевыполнялъ норму на... процентовъ, вовлекъ въ перевоспитание столько-то своихъ товарищей. Ну и такъ далее. Лучшие изъ лучшихъ горделиво кланяются публике. Публика апплодируетъ, въ заднихъ рядахъ весело посмеиваются, лучшие изъ лучшихъ выходятъ на трибуну и повествуютъ о своей "перековке". Какой-то парень цыганистаго вида говоритъ на великолепномъ одесскомъ жаргоне, какъ онъ воровалъ, убивалъ, нюхалъ кокаинъ, червонцы подделывалъ и какъ онъ теперь, на великой стройке социалистическаго отечества, понялъ, что... ну и такъ далее. Хорошо поетъ собака, убедительно поетъ. Ужъ на что я стреляный воробей, а и у меня возникаетъ сомнение: чортъ его знаетъ, можетъ быть, и въ самомъ деле перековался... Начинаются клятвы въ верности "отечеству всехъ трудящихся", предстоитъ торжественно е заключение какихъ-то социалистически-соревновательныхъ договоровъ, я кое-что по профессиональной привычке записываю въ свой блокнотъ -- записанное все-таки не такъ забывается, но чувствую, что дальше я уже не выдержу. Максимальная длительность советскихъ заседаний, какую я могу выдержать, -- это два часа. Затемъ тянетъ не стенку лезть. Я пробрался сквозь толпу, загораживавшую входъ въ залъ. У входа меня остановилъ вохръ: "Куда это до конца заседания, заворачивай назадъ". Я спокойно поднесъ къ носу вохры свой блокнотъ: на радио сдавать. Вохра, конечно, ничего не поняла, но я вышелъ безъ задержки. Решилъ зайти въ Динамо, не безъ некоторой задней мысли выпить тамъ и закусить. Изъ комнаты Батюшкова услышалъ голосъ Юры. Зашелъ. Въ комнате Батюшкова была такая картина: На столе стояло несколько водочныхъ бутылокъ, частью уже пустыхъ, частью еще полныхъ. Тамъ же была навалена всякая снедь, полученная изъ вольнонаемной чекисткой столовой. За столомъ сиделъ начальникъ оперативной части медгорскаго отделения ОГПУ Подмоклый -- въ очень сильномъ подпитии, на кровати сиделъ Батюшковъ -- въ менее сильномъ подпитии. Юра пелъ немецкую песенку: "Jonny, wenn du Geburtstag hast." Батюшковъ аккомпанировалъ на гитаре. При моемъ входе Батюшковъ прервалъ свой аккомпаниментъ и, неистово бряцая струнами, заоралъ выученную у Юры же английскую песенку. "Oh my, what a rotten song". Закончивъ бравурный куплетъ, Батюшковъ всталъ и обнялъ меня за плечи. -- Эхъ, люблю я тебя, Ванюша, хороший ты, сукинъ сынъ, человекъ. Давай-ка братъ дербалызнемъ. -- Да, -- сказалъ начальникъ оперативной части тономъ, {324} полнымъ глубочайшаго убеждения, -- дербалызнуть нужно обязательно. Дербалызнули. Белая ночь, часа этакъ въ три, осветила такую картину: По пустыннымъ улицамъ Медгоры шествовалъ начальникъ оперативной части медгорскаго отделения ББК ОГПУ, тщательно поддерживаемый съ двухъ сторонъ двумя заключенными: съ одной стороны-Солоневичемъ Юриемъ, находившемся въ абсолютно трезвомъ виде, и съ другой стороны -- Солоневичемъ Иваномъ, въ абсолютно трезвомъ виде не находившемся .
|