Въ России его не было, но говорить объ этомъ не хотелось. Юра попытался было объяснить: Россия это -- одно, а коммунизмъ это -- другое. Для вящей понятливости онъ въ русский языкъ вставлялъ немецкия, французския и английския слова, которыя пограничникамъ были не на много понятнее русскихъ. Потомъ перешли на рисунки. Путемъ очень сложной и путанной символики намъ, повидимому, все же удалось объяснить некоторую разницу между русскимъ и большевикомъ. Не знаю, впрочемъ, стоило ли ее объяснять. Насъ, во всякомъ случае, встречали не какъ большевиковъ. Нашъ маленький пограничникъ тоже взялся за карандашъ. Изъ его жестовъ и рисунковъ мы поняли, что онъ имеетъ медаль за отличную стрельбу -- медаль эта висела у него на штанахъ -- и что на озере они ловятъ форелей и стреляютъ дикихъ утокъ. Начальникъ заставы къ этимъ уткамъ дорисовалъ еще что-то, слегка похожее на тетерева. Житье здесь, видимо, было совсемъ спокойное... Жена начальника заставы погнала насъ всехъ спать: и меня съ Юрой, и пограничниковъ, и начальника заставы. Для насъ были уже уготованы две постели: настоящия, всамделишныя, человеческия постели. Какъ-то неудобно было лезть со своими грязными ногами подъ грубыя, но белоснежно-чистыя простыни, какъ-то неловко было за нашу лагерную рвань, какъ-то обидно было, что эту рвань наши пограничники считаютъ не большевицкой, а русской рванью. Жена начальника заставы что-то накричала на пограничниковъ, которые все пересмеивались весело о чемъ-то, и они, слегка {485} поторговавшись, улеглись спать. Я не безъ наслаждения вытянулся на постели -- первый разъ после одиночки ГПУ, где постель все-таки была. Въ лагере были только голыя доски наръ, потомъ мохъ и еловыя ветки карельской тайги. Нетъ, что томъ ни говорить, а комфортъ -- великая вещь... Однако, комфортъ не помогалъ. И вместо того ощущения, которое я ожидалъ, вместо ощущения достигнутой, наконецъ, цели, ощущения безопасности, свободы и прочаго и прочаго, въ мозгу кружились обрывки тяжелыхъ моихъ мыслей и о прошломъ, и о будущемъ, а на душе было отвратительно скверно... Чистота и уютъ этой маленькой семейной казармы, жалостливое гостеприимство жены начальника заставы, дружественное зубоскальство пограничниковъ, покой, сытость, налаженность этой жизни ощущались, какъ некое национальное оскорбление: почему же у насъ такъ гнусно, такъ голодно, такъ жестоко? Почему советские пограничники ( советские , но все же русские) встречаютъ беглецовъ изъ Финляндии совсемъ не такъ, какъ вотъ эти финны встретили насъ, беглецовъ изъ России? Такъ ли ужъ много у насъ правъ на ту монополию "всечеловечности" и дружественности, которую мы утверждаемъ за русской душой? Не знаю, какъ будетъ дальше. По ходу событий насъ, конечно, должны арестовать, куда-то посадить, пока наши личности не будутъ более или менее выяснены. Но, вотъ, пока что никто къ намъ не относится, какъ къ арестантамъ, какъ къ подозрительнымъ. Все эти люди принимаютъ насъ, какъ гостей, какъ усталыхъ, очень усталыхъ, путниковъ, которыхъ прежде всего надо накормить и подбодрить. Разве, если бы я былъ финскимъ коммунистомъ, прорвавшимся въ "отечество всехъ трудящихся", со мною такъ обращались бы? Я вспомнилъ финновъ-перебежчиковъ, отосланныхъ въ качестве заключенныхъ на стройку Магнитогорскаго завода -- они тамъ вымирали сплошь; вспомнилъ "знатныхъ иностранцевъ" въ ленинградской пересыльной тюрьме, вспомнилъ группы финновъ-перебежчиковъ въ деревне Койкоры, голодныхъ, обезкураженныхъ, растерянныхъ, а въ глазахъ -- плохо скрытый ужасъ полной катастрофы, жестокой обманутости, провала всехъ надеждъ... Да, ихъ такъ не встречали, какъ встречаютъ насъ съ Юрой. Странно, но если бы вотъ на этой финской пограничной заставе къ намъ отнеслись грубее, оффициальнее, мне было бы какъ-то легче. Но отнеслись такъ по человечески, какъ я -- при всемъ моемъ оптимизме, не ожидалъ. И контрастъ съ безчеловечностью всего того, что я видалъ на территории бывшей Российской империи, навалился на душу тяжелымъ национальнымъ оскорблениемъ. Мучительнымъ оскорблениемъ, безвылазностью, безысходностью. И вотъ еще -- стойка съ винтовками. Я, какъ большинство мужчинъ, питаю къ оружию "влечение, родъ недуга". Не то, чтобы я былъ очень кровожаднымъ или воинственнымъ, но всякое оружие, начиная съ лука и кончая пулеметомъ, какъ-то притягиваетъ. И всякое хочется примерить, пристрелять, почувствовать свою власть надъ нимъ. И такъ какъ я -- отъ Господа Бога -- человекъ, настроенный безусловно пацифистски, безусловно антимилитаристически, такъ какъ я питаю {486} безусловное отвращение ко всякому убийству и что въ нелепой моей биографии есть два убийства -- да и то оба раза кулакомъ, -- то свое влечение къ оружию я всегда разсматривалъ, какъ своего рода тихое, но совершенно безвредное помешательство -- вотъ вроде собирания почтовыхъ марокъ: платятъ же люди деньги за такую ерунду. Около моей койки была стойка съ оружиемъ: штукъ восемь трехлинеекъ русскаго образца (финская армия вооружена русскими трехлинейками), две двухстволки и какая-то мне еще неизвестная малокалиберная винтовочка: завтра надо будетъ пощупать...
|