Но -- въ какую сторону? Былъ наскоро, начерно придуманъ такой планъ. Юра идетъ въ лесъ къ нашему продовольственному складу. Я увязываюсь съ динамовцами покататься по озеру на моторной лодке -- обычно на этой лодке двое чиновъ третьяго отдела выезжали на рыбную ловлю. Подманю ихъ къ берегу противъ нашего склада, ликвидирую обоихъ и попаду къ Юре и къ складу въ моментъ, котораго третий отделъ предвидеть не сможетъ, и съ оружиемъ, взятымъ у ликвидированныхъ чекистовъ. Потомъ мы двигаемся на моторке на югъ и, не доезжая устья реки Суны, высаживаемся на берегъ въ уже знакомыхъ намъ по моей разведке и по нашему первому побегу местахъ. Весь этотъ планъ виселъ на волоске. Но другого пока не было. Стали строить и другие планы. Наше строительство было прервано двумя вещами. Первая -- это было письмо Бориса. Изъ Свирьскаго лагеря приехалъ некий дядя, разыскалъ меня въ бараке, началъ говорить о пятомъ и о десятомъ, оставляя меня въ тревожномъ недоумении относительно смысла и цели этихъ нелепыхъ разорванныхъ фразъ, ускользающей тематики, безпокойнаго блеска въ глазахъ. Потомъ мы вышли изъ барака на светъ Божий, дядя всмотрелся въ меня и облегченно вздохнулъ: "ну, теперь я и безъ документовъ вижу, что вы братъ Бориса Лукьяновича" (мы оба очень похожи другъ на друга, и посторонние люди насъ часто путаютъ)... Человекъ досталъ изъ двойной стенки берестовой табакерки маленькую записочку: -- Вы пока прочтите, а я въ сторонке посижу. Записка была оптимистична и лаконична. Въ ней за обычнымъ {447} письмомъ былъ нашъ старинный, нехитрый, но достаточно остроумный и ни разу чекистами не расшифрованный шифръ. Изъ шифрованной части записки явствовало: дата побега остается прежней, никакъ не раньше и не позже. До этой даты оставалось не то восемь, не то девять дней. Изменить ее для Бориса уже технически было невозможно -- разве какая-нибудь ужъ очень счастливая случайность... Изъ разспросовъ выяснилось: Борисъ работаетъ въ качестве начальника санитарной части. Это -- должность, на которой человеку нетъ покоя ни днемъ, ни ночью: его требуютъ все и во все стороны, и побегъ Бориса будетъ обнаруженъ черезъ несколько часовъ; вотъ почему Борисъ такъ настойчиво указываетъ на жесткий срокъ: 12 часовъ дня 28-го июля. Въ остальномъ у Бориса все въ порядке: сытъ, тренированъ, посылки получаетъ, настроение оптимистичное и энергичное. Уже потомъ, здесь, въ Гельсингфорсе, я узналъ, какъ и почему Борисъ попалъ изъ Подпорожья въ Лодейное Поле. Изъ его санитарнаго городка для слабосильныхъ, выздоравливающихъ и инвалидовъ ничего не вышло: этотъ городокъ постепенно вовсе перестали кормить; тысячи людей вымерли, остальныхъ куда-то раскассировали; Бориса перевели въ Лодейное Поле -- столицу Свирьскаго лагеря ОГПУ... Стало тревожно за Бориса: побегъ изъ Лодейнаго Поля былъ значительно труднее побега изъ Подпорожья: нужно будетъ идти изъ крупнаго лагернаго центра, какъ-то переправиться черезъ Свирь, идти по очень населенной местности, имея въ запасе очень немного часовъ, свободныхъ отъ преследования... Это, въ частности, значило, что какой-то планъ Борисомъ уже разработанъ до мельчайшихъ деталей и всякое изменение срока могло бы перевернуть вверхъ дномъ все его планы и всю его подготовку. Что делать? Мои мучительныя размышления были прерваны самимъ дневальнымъ. Какъ-то днемъ я пришелъ въ нашъ баракъ. Онъ былъ абсолютно пусть. Только у дверей сиделъ въ понурой своей позе нашъ дневальный, онъ посмотрелъ на меня совсемъ ужъ пронизывающимъ взоромъ. Я даже поежился: вотъ сукинъ сынъ... Думалъ напиться чаю. Кипятку не было. Я вышелъ изъ барака и спросилъ дневальнаго, когда будетъ кипятокъ. -- Да я сейчасъ сбегаю и принесу. -- Да зачемъ же вамъ, я самъ могу пойти. -- Нетъ, ужъ дозвольте мне, потому какъ и у меня къ вамъ просьба есть. -- Какая просьба? -- Да ужъ я вамъ после... Дневальный принесъ кипятокъ. Я досталъ изъ нашего "неприкзапа" -- неприкосновеннаго запаса для побега -- два куска сахара. Налили чайку. Дневальный вдругъ всталъ изъ-за стола, пошелъ къ своимъ нарамъ, что-то поковырялся тамъ и принесъ мне помятое, измазанное письмо въ конверте изъ оберточной бумаги. -- Это -- отъ жены моей... А самъ я -- неграмотный... {448} -- Никому не показывалъ, совестно и показывать... Ну, должно, въ цензуре прочли... Такъ я къ вамъ, какъ къ попу, прочитайте, что тутъ есть написанное... -- Такъ чего-же вы стесняетесь, если не знаете, что тутъ написано? -- Знать-то, не знаю, а догадка есть. Ужъ вы прочитайте, только что-бъ какъ на исповеди -- никому не говорить. Прочитать было трудно. Не думаю, чтобы и въ цензуре у кого-нибудь хватило терпения прочесть это странное измазанное, съ расплывшимися на ноздреватой бумаге каракулями, письмо...
|