Посидимъ, побалакаемъ... Я сейчасъ... Чекалинъ засуетился. Полезъ подъ кровать, вытащилъ оттуда обдрипанный фанерный чемоданъ, извлекъ изъ него литровую бутылку коньяку и основательную, литровъ на пять, жестяную коробку, въ которой оказалась амурская кетовая икра. -- Наша икра, бамовская, -- пояснилъ Чекалинъ. -- Сюда ехать -- нужно и свой продуктъ везти. Чужое ведомство... Да еще и конкурирующее... Для того, чтобы отстаивать свои ведомственные интересы -- нужно и свой ведомственный паекъ иметь... А то такъ: не примешь эшелона -- есть не дадутъ... Изъ покосившагося, потрескавшагося пустого шкафа Чекалинъ досталъ мутнаго стекла стаканъ и какую-то глиняную плошку. Вытеръ ихъ клочкомъ газетной бумаги. Пошарилъ еще по пустымъ полкамъ шкафа. Обнаружилъ кусокъ зачерствевшаго хлеба -- весомъ въ фунтъ. Положилъ этотъ кусокъ на столъ и посмотрелъ на него съ сомнениемъ: -- Насчетъ хлеба -- дело, кажется, дрянь... Сейчасъ посмотрю еще. Съ хлебомъ дело, действительно, оказалось дрянью. -- Вотъ такъ загвоздка... Придется къ хозяйке пойти... Будить не стоитъ... Пошарю, можетъ быть, что-нибудь выищется... Чекалинъ ушелъ внизъ... Я остался сидеть, пытаясь отуманенными мозгами собрать разбегающияся мысли и подвести нынешнюю беседу подъ какую-то мало-мальски вразумительную классификацию... Беседа эта, впрочемъ, въ классификацию входила: сколько есть на Святой Руси этакихъ загубленныхъ коммунистическихъ душъ, взявшихся не за свое дело, гибнущихъ молчкомъ, сжавши зубы, и где-то, въ самыхъ глубокихъ тайникахъ своей души, мечтающихъ о василькахъ... О техъ василькахъ, которые когда-то -- после и въ результате "всего этого" -- будутъ доступны пролетариату всего мира. Васильки эти остаются невысказанными. Васильки эти изнутри давятъ на душу. Со Стародубцевыми о нихъ нельзя говорить... Но на черноземе доброй русской души, политой доброй российской водкой, эти васильки распускаются целыми голубыми коврами самыхъ затаенныхъ мечтаний... Сколько на моемъ советскомъ веку выпито было подъ эти васильки... {173} Мелькнуло и было отброшено мимолетное сомнение въ возможномъ подводе со стороны Чекалина: и подводить, собственно было нечего, и чувствовалось, что предложение Чекалина шло, такъ сказать, отъ "щираго сердца", отъ пустоты и одиночества его жизни... Потомъ мысли перепрыгнули на другое... Я -- въ вагоне № 13. Руки скованы наручниками и распухли. На душе мучительная, свербящая злость на самого себя: такъ проворонить... такого идиота сыграть... И безконечная тоска за все то, что уже пропало, чего уже никакъ не поправишь... На какой-то станции одинъ изъ дежурныхъ чекистовъ приносить обедъ, вопреки ожиданиямъ -- вполне съедобный обедъ... Я вспоминаю, что у меня въ рюкзаке -- фляга съ литромъ чистаго спирта. "Эхъ, -- сейчасъ выпить бы"... Говорю объ этомъ дежурному чекисту: дайте, дескать, выпить въ последний разъ. -- Бросьте вы Лазаря разыгрывать... Выпьете еще на своемъ веку... Сейчасъ я спрошу. Вышелъ въ соседнее купе. -- Товарищъ Добротинъ, арестованный просить разрешения и т.д. Изъ соседняго купе высовывается круглая заспанная физиономия Добротина. Добротинъ смотритъ на меня испытующе. -- А вы въ пьяномъ виде скандалить не будете? -- Пьянаго вида у меня вообще не бываетъ. Выпью и постараюсь заснуть... -- Ну, ладно... Дежурный чекистъ приволокъ мой рюкзакъ, досталъ флягу и кружку. -- Какъ вамъ развести? Напополамъ? А то хватили бы кружки две -- заснете. Я выпилъ две кружки. Одинъ изъ чекистовъ принесъ мне сложенное одеяло. Положилъ на скамью, подъ голову. -- Постарайтесь заснуть... Чего зря мучиться... Нетъ, наручниковъ снять не можемъ, не имеемъ права... А вы вотъ такъ съ руками устройтесь, будетъ удобнее... ...Идиллия... ___ Вернулся Чекалинъ. Въ рукахъ у него три огромныхъ печеныхъ репы и тарелка съ кислой капустой. -- Хлеба нетъ, -- сказалъ онъ, и опять какъ-то покарежился. -- Но и репа -- не плохо. -- Совсемъ не плохо, -- ляпнулъ я, -- наши товарищи, пролетарии всего мира, и репы сейчасъ не имеютъ, -- и сейчасъ же почувствовалъ, какъ это вышло безвкусно и неуместно. Чекалинъ даже остановился со своими репами въ рукахъ. -- Простите, товарищъ Чекалинъ, -- сказалъ я искренно. {174} -- Такъ ляпнулъ... Для краснаго словца и отъ хорошей нашей жизни... Чекалинъ какъ-то вздохнулъ, положилъ на столъ репы, налилъ коньяку -- мне въ стаканъ, себе -- въ плошку. -- Ну что-жъ, товарищъ Солоневичъ, выпьемъ за грядущее, за безкровныя революции... Каждому, такъ сказать, свое -- я буду пить за революцию, а вы -- за безкровную... -- А такия -- бываютъ? -- Будемъ надеяться, что мировая -- она будетъ безкровной, -- иронически усмехнулся Чекалинъ. -- А за грядущую русскую революцию -- вы пить не хотите? -- Охъ, товарищъ Солоневичъ, -- серьезно сказалъ Чекалинъ, -- не накликайте...
|