-- А больше въ УРЧ вамъ не на кого положиться? Я посмотрелъ на Чекалина съ изумлениемъ. -- Ну, да, -- поправился онъ, -- извините за нелепость. А сколько, по вашему, еще остается здоровыхъ? -- По моему -- вовсе не остается. Точнее -- по мнению брата. -- Существенный парень вашъ братъ, -- сказалъ ни съ того, ни съ сего Чекалинъ. -- Его даже работники третьей части -- и те побаиваются... Да... Такъ, говорите, все резервы Якименки уже исчерпаны? -- Пожалуй, даже больше , чемъ исчерпаны. На дняхъ мой сынъ открылъ такую штуку: въ последние списки УРЧ включилъ людей, которыхъ вы уже по два раза снимали съ эшелоновъ. Брови Чекалина поднялись. -- Ого! Даже -- такъ? Вы въ этомъ уверены? -- У васъ, вероятно, есть старые списки. Давайте проверимъ. Некоторыя фамилии я помню. {167} Проверили. Несколько повторяющихся фамилий нашелъ и самъ Чекалинъ. -- Такъ, -- сказалъ Чекалинъ раздумчиво. -- Такъ, значитъ, -- "Елизаветъ Воробей"? -- Въ этомъ роде. Или сказка про белаго бычка. -- Такъ, значитъ, Якименко идетъ уже на настоящий подлогъ. Значитъ, -- действительно, давать ему больше некого. Чортъ знаетъ что такое! Приемку придется закончить. За такия потери -- я отвечать не могу. -- А что -- очень велики потери въ дороге? Я ожидалъ, что Чекалинъ мне ответитъ, какъ въ прошлый разъ: "Это не ваше дело", но, къ моему удивлению, онъ нервно повелъ плечами и сказалъ: -- Совершенно безобразныя потери... Да, кстати, -- вдругъ прервалъ онъ самого себя, -- какъ вы насчетъ моего предложения? На БАМ? -- Если вы разрешите, я откажусь. -- Почему? -- Есть две основныхъ причины: первая -- здесь Ленинградъ подъ бокомъ, и ко мне люди будутъ приезжать на свидания, вторая -- увязавшись съ вами, я автоматически попадаю подъ вашу протекцию (Чекалинъ подтверждающе кивнулъ головой). Вы -- человекъ партийный, следовательно, подверженный всякимъ мобилизациямъ и переброскамъ. Протекция исчезаетъ, и я остаюсь на растерзание техъ людей, у кого эта протекции и привиллегированность были бельмомъ въ глазу. -- Первое соображение верно. Вотъ второе -- не стоитъ ничего. Тамъ, въ БАМовскомъ ГПУ, я ведь разскажу всю эту историю со списками, съ Якименкой, съ вашей ролью во всемъ этомъ. -- Спасибо. Это значитъ, что БАМовское ГПУ меня разменяетъ при первомъ же удобномъ или неудобномъ случае. -- То-есть, -- почему это? Я посмотрелъ на Чекалина не безъ удивления и соболезнования: такая простая вещь... -- Потому, что изо всего этого будетъ видно довольно явственно: парень зубастый и парень не свой. Вчера онъ подвелъ ББК, а сегодня онъ подведетъ БАМ... Чекалинъ повернулся ко мне всемъ своимъ корпусомъ. -- Вы никогда въ ГПУ не работали? -- Нетъ. ГПУ надо мной работало. Чекалинъ закурилъ папиросу и сталъ смотреть, какъ струйка дыма разбивалась струями холоднаго воздуха отъ окна. Я решилъ внести некоторую ясность. -- Это не только система ГПУ. Объ этомъ и Маккиавели говорилъ. -- Кто такой Маккиавели? -- Итальянецъ эпохи Возрождения. Издалъ, такъ сказать, учебникъ больше визма. Тамъ обо всемъ этомъ довольно подробно сказано. Пятьсотъ летъ тому назадъ... Чекалинъ поднялъ брови... {168} -- Н-да, за пятьсотъ летъ человеческая жизнь по существу не на много усовершенствовалась, -- сказалъ онъ, какъ бы что-то разъясняя. -- И пока капитализма мы не ликвидируемъ -- и не усовершенствуется... Да, но насчетъ БАМа вы, пожалуй, и правы... Хотя и не совсемъ. На БАМ посланы наши лучшия силы... Я не сталъ выяснять, съ какой точки зрения эти лучшия силы являются лучшими... Собственно, пора было уже уходить, пока мне объ этомъ не сказали и безъ моей инициативы. Но какъ-то трудно было подняться. Въ голове былъ туманъ, хотелось заснуть тутъ же, на табуретке... Однако, я приподнялся. -- Посидите, отогрейтесь, -- сказалъ Чекалинъ и протянулъ мне папиросы. Я закурилъ. Чекалинъ, какъ-то слегка съежившись, селъ на табуретку, и его поза странно напомнила мне давешнюю девочку со льдомъ. Въ этой позе, въ лице, въ устало положенной на столъ руке было что-то сурово-безнадежное, усталое, одинокое. Это было лицо человека, который привыкъ жить, какъ говорится, сжавши зубы. Сколько ихъ -- такихъ твердокаменныхъ партийцевъ -- энтузиастовъ и тюремщиковъ, жертвъ и палачей, созидателей и опустошителей... Но идутъ безпросветные годы -- энтузиазмъ выветривается, провалы коммунистическихъ ауто-дафе давятъ на совесть все больнее, жертвы -- и свои, и чужия, какъ-то больше опустошаютъ, чемъ создаютъ. Какая, въ сущности, безпросветная жизнь у нихъ, у этихъ энтузиастовъ... Недаромъ одинъ за другимъ уходятъ они на тотъ светъ (добровольно и не добровольно), на Соловки, въ басмаческие районы Средней Азии, въ политизоляторы ГПУ: больше имъ, кажется, некуда уходить... Чекалинъ поднялъ голову и поймалъ мой пристальный взглядъ.
|