Чего они хотели, я не догадался, хотя я зналъ, что существуетъ система медленнаго, но довольно вернаго самоубийства: перетянуть шею веревочкой или полоской простыни и лечь. Сонная артерия передавлена, наступаетъ сонъ, потомъ смерть. Но я уже оправился. -- Мне мешаетъ светъ. -- Все равно, голову закрывать не полагается... Надзиратели ушли -- но волчокъ поскрипывалъ всю ночь... ПРИГОВОРЪ Наступили дни безмолвнаго ожидания. Где-то тамъ, въ гигантскихъ и безпощадныхъ зубцахъ ГПУ-ской машины, вертится стопка бумаги съ пометкой: "дело № 2248". Стопка бежитъ по какимъ-то роликамъ, подхватывается какими-то шестеренками... Потомъ подхватитъ ее какая-то одна, особенная шестеренка, и вотъ придутъ ко мне и скажутъ: "собирайте вещи"... Я узнаю, въ чемъ дело, потому что они придутъ не вдвоемъ и даже не втроемъ. Они придутъ ночью. У нихъ будутъ револьверы въ рукахъ, и эти револьверы будутъ дрожать больше, чемъ дрожалъ кольтъ въ рукахъ Добротина въ вагоне № 13. Снова -- безконечныя безсонныя ночи. Тускло съ середины потолка подмигиваетъ электрическая лампочка. Мертвая тишина корпуса одиночекъ, лишь изредка прерываемая чьими-то предсмертными ночными криками. Полная отрезанность отъ всего мира. Ощущенье человека похороненнаго заживо. Такъ проходятъ три месяца. {31} ___ Рано утромъ, часовъ въ шесть, въ камеру входитъ надзиратель. Въ руке у него какая-то бумажка. -- Фамилия? -- Солоневичъ, Иванъ Лукьяновичъ... -- Выписка изъ постановления чрезвычайной судебной тройки ПП ОГПУ ЛВО отъ 28 ноября 1933 года. У меня чуть-чуть замираетъ сердце, но въ мозгу -- уже ясно: это не разстрелъ. Надзиратель одинъ и безъ оружия. ...Слушали: дело № 2248 гражданина Солоневича, Ивана Лукьяновича, по обвинению его въ преступленияхъ, предусмотренныхъ ст. ст. 58 пунктъ 6; 58 пунктъ 10; 58 пунктъ 11 и 59 пунктъ 10... Постановили: признать гражданина Солоневича, Ивана Лукьяновича, виновнымъ въ преступленияхъ, предусмотренныхъ указанными статьями, и заключить его въ исправительно-трудовой лагерь срокомъ на 8 летъ. Распишитесь... Надзиратель кладетъ бумажку на столъ, текстомъ книзу. Я хочу лично прочесть приговоръ и записать номеръ дела, дату и пр. Надзиратель не позволяетъ. Я отказываюсь расписаться. Въ конце концовъ, онъ уступаетъ. Уже потомъ, въ концлагере, я у зналъ, что это -- обычная манера объявления приговора (впрочемъ, крестьянамъ очень часто приговора не объявляютъ вовсе). И человекъ попадаетъ въ лагерь, не зная или не помня номера дела, даты приговора, безъ чего всякия заявления и обжалования почти невозможны и что въ высокой степени затрудняетъ всякую юридическую помощь заключеннымъ... Итакъ -- восемь летъ концентрационнаго лагеря. Путевка на восемь летъ каторги, но все-таки не путевка на смерть... Охватываетъ чувство огромнаго облегчения. И въ тотъ же моментъ въ мозгу вспыхиваетъ целый рядъ вопросовъ: отчего такой милостивый приговоръ, даже не 10, а только 8 летъ? Что съ Юрой, Борисомъ, Ириной, Степушкой? И въ конце этого списка вопросовъ -- последний, какъ удастся очередная -- которая по счету? -- попытка побега. Ибо если мне и советская воля была невтерпежъ, то что же говорить о советской каторге? На вопросъ объ относительной мягкости приговора у меня ответа нетъ и до сихъ поръ. Наиболее вероятное объяснение заключается въ томъ, что мы не подписали никакихъ доносовъ и не написали никакихъ романовъ. Фигура "романиста", какъ бы его не улещали во время допроса, всегда остается нежелательной фигурой, конечно, уже после окончательной редакции романа. Онъ уже написалъ все, что отъ него требовалось, а потомъ, изъ концлагеря, начнетъ писать заявления, опровержения, покаяния. Мало ли какия группировки существуютъ въ ГПУ? Мало ли кто можетъ другъ друга подсиживать? Отъ романиста проще отделаться совсемъ: мавръ сделалъ свое дело и мавръ можетъ отправляться ко всемъ чертямъ. Документъ остается, и опровергать его уже некому. {32} Можетъ быть, меня оставили жить оттого, что ГПУ не удалось создать крупное дело? Можетъ быть, -- благодаря признанию советской России Америкой? Кто его знаетъ -- отчего. Борисъ, значитъ, тоже получилъ что-то вроде 8-10 летъ концлагеря. Исходя изъ некоторой пропорциональности вины и прочаго, можно было бы предполагать, что Юра отделается какой-нибудь высылкой въ более или менее отдаленныя места. Но у Юры были очень плохи дела со следователемъ. Онъ вообще отъ всякихъ показаний отказался, и Добротинъ мне о немъ говорилъ: "вотъ тоже вашъ сынъ, самый молодой и самый жуковатый"... Степушка своимъ романомъ могъ себе очень сильно напортить... Въ тотъ же день меня переводятъ въ пересыльную тюрьму на Нижегородской улице... ВЪ ПЕРЕСЫЛКе Огромные каменные корридоры пересылки переполнены всяческимъ народомъ. Сегодня -- "большой приемъ".
|