Ну, конечно, хорошенькой женщины и онъ изъ меня сделать не можетъ. Но, скажемъ, онъ изъ меня можетъ сделать не мужчину: вотъ посидите вы съ годикъ на Лесной Речке, такъ я посмотрю, что и съ такого бугая, какъ вы, останутся... Но, спрашивается, зачемъ Ильиныхъ гноить меня на Лесной Речке или меня разстреливать? Я знаю, что ему отъ меня нужно. Ему нуженъ энтузиазмъ -- на тебе энтузиазмъ. Вотъ постойте, я вамъ прочту... Марковичъ поворачивается и извлекаетъ откуда-то изъ-за спины, со стола, клочекъ бумаги съ отпечатаннымъ на немъ заголовкомъ: {130} -- Вотъ, слушайте: "огненнымъ энтузиазмомъ ударники Белморстроя поджигаютъ большевистские темпы Подпорожья". Что? Плохо? -- Н-да... Заворочено здорово, -- съ сомнениемъ откликается Борисъ. -- Только вотъ насчетъ "поджигаютъ" -- какъ-то не тово... -- Не тово? Ильиныхъ нравится? -- Нравится. Ну, и чертъ съ нимъ, съ вашимъ "не тово". Что, вы думаете, я въ нобелевскую премию лезу? Мне дай Богъ изъ лагеря вылезти. Такъ вотъ я вамъ и говорю... Если вамъ въ Москве нужны штаны, такъ вы идете въ профкомъ и клянчите тамъ ордеръ. Такъ вы этого ордера не получаете. А если получаете ордеръ, такъ не получаете штановъ. А если вы такой счастливый, что получаете штаны, такъ или не тотъ размеръ, или на зиму -- летние, а на лето -- зимние. Словомъ, это вамъ не штаны, а болезнь. А я приду къ Ильиныхъ -- онъ мне записку -- и кончено: Марковичъ ходитъ въ штанахъ и не конфузится. И никакого ГПУ я не боюсь. Во-первыхъ, я все равно уже въ лагере -- такъ мне вообще более или менее наплевать. А во вторыхъ, лагерное ГПУ -- это самъ Ильиныхъ. А я его вижу, какъ облупленнаго. Вы знаете -- если ужъ непременно нужно, чтобы было ГПУ, такъ ужъ пусть оно будетъ у меня дома. Я, по крайней, мере, буду знать, съ какой стороны оно кусается; такъ я его съ той самой стороны за пять верстъ обойду... Борисъ въ это время переживалъ тяжкие дни. Если мне было тошно въ УРЧ, где загубленныя человеческия жизни смотрели на меня только этакими растрепанными символами изъ ящиковъ съ "личными делами", то Борису приходилось присутствовать при ликвидации этихъ жизней совсемъ въ реальности, безъ всякихъ символовъ. Лечить было почти нечемъ. И, кроме того, ежедневно въ "санитарную ведомость" лагеря приходилось вписывать цифру -- обычно однозначную -- сообщаемую изъ третьей части и означающую число разстрелянныхъ. Где и какъ ихъ разстреливали -- "оффициально" оставалось неизвестнымъ. Цифра эта проставлялась въ графу: "умершие вне лагерной черты", и Борисъ на соответственныхъ личныхъ карточкахъ долженъ былъ изобретать диагнозы и писать exitus laetalis. Это были разстрелы втихомолку -- самый распространенный видъ разстреловъ въ СССР. Борисъ -- не изъ унывающихъ людей. Но и ему, видимо, становилось невмоготу. Онъ пытался вырваться изъ санчасти, но врачей было мало -- и его не пускали. Онъ писалъ въ "Перековку" призывы насчетъ лагерной санитарии, ибо близилась весна, и что будетъ въ лагере, когда растаютъ все эти уборныя, -- страшно было подумать. Марковичъ очень хотелъ перетащить его къ себе, чтобы иметь въ редакции хоть одного грамотнаго человека -- самъ-то онъ въ российской грамоте былъ не очень силенъ, -- но этотъ проектъ имелъ мало шансовъ на осуществление. И самъ Борисъ не очень хотелъ окунаться въ "Перековку", и статьи его приговора представляли весьма существенное препятствие. -- Эхъ, Б. Л., и зачемъ же вы занимались контръ-революцией? Ну, что вамъ стоило просто зарезать человека? Тогда вы {131} были бы здесь социально близкимъ элементомъ -- и все было бы хорошо. Но -- статьи, -- это ужъ я устрою. Вы только изъ санчасти выкрутитесь. Ну, я знаю, какъ? Ну, дайте кому-нибудь вместо касторки стрихнина. Нетъ ни касторки, ни стрихнина? Ну, такъ что-нибудь въ этомъ роде -- вы же врачъ, вы же должны знать. Ну, отрежьте вместо отмороженной ноги здоровую. Ничего вамъ не влетитъ -- только съ работы снимутъ, а я васъ сейчасъ же устрою... Нетъ, шутки -- шутками, а надо же какъ-то другъ другу помогать... Но только куда я дену Трошина? Ведь онъ же у меня въ самыхъ глубокихъ печенкахъ сидитъ. Трошинъ -- былъ поэтъ, колоссальнаго роста и оглушительнаго баса. Свои неизвестные мне грехи онъ замаливалъ въ стихахъ, исполненныхъ нестерпимаго энтузиазма. И, кроме того, "пригвождалъ къ позорному столбу" или, какъ говорилъ Марковичъ, къ позорнымъ столбамъ "Перековки" всякаго рода прогульщиковъ, стяжателей, баптистовъ, отказчиковъ, людей, которые молятся, и людей, которые "сожительствуютъ въ половомъ отношении" -- ну, и прочихъ грешныхъ мира сего. Онъ былъ густо глупъ и приводилъ Марковича въ отчаяние. -- Ну, вы подумайте, ну, что я съ нимъ буду делать? Вчера было узкое заседание: Якименко, Ильиныхъ, Богоявленский -- самая, знаете , верхушка.
|