Это онъ провелъ всю операцию, пусть несколько театрально, но втихомолку и съ успехомъ. Это онъ поймалъ вооруженную группу, это у него на рукахъ какое ни на есть, а все же настоящее дело, а ведь не каждый день, да, пожалуй, и не каждый месяцъ ГПУ, даже ленинградскому, удается изъ чудовищныхъ кучъ всяческой провокации, липы, халтуры, инсценировокъ, доносовъ, "романовъ" и прочей трагической чепухи извлечь хотя бы одно "жемчужное зерно" настоящей контръ-революции, да еще и вооруженной. Лицо Добротина лоснится, когда онъ приподымается, протягиваетъ мне руку и говоритъ: -- Садитесь, пожалуйста, Иванъ Лукьяновичъ... Я сажусь и всматриваюсь въ это лицо, какъ хотите, а все-таки победителя. Добротинъ протягиваетъ мне папиросу, и я закуриваю. Я не курилъ уже две недели, и отъ папиросы чуть-чуть кружится голова. -- Чаю хотите? Я, конечно, хочу и чаю... Черезъ несколько минутъ приносятъ чай, настоящий чай, какого "на воле" нетъ, съ лимономъ и съ сахаромъ. -- Ну-съ, Иванъ Лукьяновичъ, -- начинаетъ Добротинъ, -- вы, конечно, прекрасно понимаете, что намъ все, решительно все известно. Единственная правильная для васъ политика -- это карты на столъ. Я понимаю, что какия тутъ карты на столъ, когда все карты и безъ того уже въ рукахъ Добротина. Если онъ не окончательный дуракъ -- а предполагать это у меня нетъ решительно никакихъ оснований, -- то, помимо Бабенковскихъ показали, у него есть показания г-жи Е. и, что еще хуже, показания Степушки. А что именно Степушка съ переполоху могъ наворотить -- этого напередъ и хитрый человекъ не придумаетъ. Чай и папиросы уже почти совсемъ успокоили мою нервную систему. Я почти спокоенъ. Я могу спокойно наблюдать за Добротинымъ, расшифровывать его интонации и строить какие-то планы самозащиты -- весьма эфемерные планы, впрочемъ... -- Я долженъ васъ предупредить, Иванъ Лукьяновичъ, что вашему существованию непосредственной опасности не угрожаетъ. Въ особенности, если вы последуете моему совету. Мы -- не мясники. Мы не разстреливаемъ преступниковъ, гораздо более опасныхъ, чемъ вы. Вотъ, -- тутъ Добротинъ сделалъ широкий жестъ по направлению къ окну. Тамъ, за окномъ, во внутреннемъ дворе ГПУ, еще достраивались новые корпуса тюрьмы. -- Вотъ, тутъ работаютъ люди, которые были приговорены даже къ разстрелу, и тутъ они своимъ трудомъ очищаютъ себя отъ прежнихъ {24} преступлений передъ советской властью. Наша задача -- не карать, а исправлять... Я сижу въ мягкомъ кресле, курю папиросу и думаю о томъ, что это дипломатическое вступление решительно ничего хорошаго не предвещаетъ. Добротинъ меня обхаживаетъ. А это можетъ означать только одно: на базе безспорной и известной ГПУ и безъ меня фактической стороны нашего дела Добротинъ хочетъ создать какую-то "надстройку", раздуть дело, запутать въ него кого-то еще. Какъ и кого именно -- я еще не знаю. -- Вы, какъ разумный человекъ, понимаете, что ходъ вашего дела зависитъ прежде всего отъ васъ самихъ. Следовательно, отъ васъ зависятъ и судьбы вашихъ родныхъ -- вашего сына, брата... Поверьте мне, что я не только следователь, но и человекъ. Это, конечно, не значитъ, что вообще следователи -- не люди... Но вашъ сынъ еще такъ молодъ... Ну-ну, думаю я, не ГПУ, а какая-то воскресная проповедь. -- Скажите, пожалуйста, товарищъ Добротинъ, вотъ вы говорите, что не считаете насъ опасными преступниками... Къ чему же тогда такой, скажемъ, расточительный способъ ареста? Отдельный вагонъ, почти четыре десятка вооруженныхъ людей... -- Ну, знаете, вы -- не опасны съ точки зрения советской власти. Но вы могли быть очень опасны съ точки зрения безопасности нашего оперативнаго персонала... Поверьте, о вашихъ атлетическихъ достиженияхъ мы знаемъ очень хорошо. И такъ вашъ братъ сломалъ руку одному изъ нашихъ работниковъ. -- Что это -- отягчающий моментъ? -- Э, нетъ, пустяки. Но если бы нашихъ работниковъ было бы меньше, онъ переломалъ бы кости имъ всемъ... Пришлось бы стрелять... Отчаянный парень вашъ братъ. -- Неудивительно. Вы его летъ восемь по тюрьмамъ таскаете за здорово живешь... -- Во-первыхъ, не за здорово живешь... А во-вторыхъ, конечно, съ нашей точки зрения, вашъ братъ едва-ли поддается исправлению... О его судьбе вы должны подумать особенно серьезно. Мне будетъ очень трудно добиться для него... более мягкой меры наказания. Особенно, если вы мне не поможете. Добротинъ кидаетъ на меня взглядъ въ упоръ, какъ бы ставя этимъ взглядомъ точку надъ какимъ-то невысказаннымъ "и". Я понимаю -- въ переводе на общепонятный языкъ это все значитъ: или вы подпишите все, что вамъ будетъ приказано, или... Я еще не знаю, что именно мне будетъ приказано. По всей вероятности, я этого не подпишу... И тогда? -- Мне кажется, товарищъ Добротинъ, что все дело -- совершенно ясно, и мне только остается письменно подтвердить то, что вы и такъ знаете. -- А откуда вамъ известно, что именно мы знаемъ? -- Помилуйте, у васъ есть Степановъ, г-жа Е., "вещественныя доказательства" и, наконецъ, у васъ есть товарищъ Бабенко. При имени Бабенко Добротинъ слегка улыбается.
|