Пограничники стояли около и о чемъ-то многозначительно перемигивались. Откуда-то вышла и стала въ рамке двери какая-то женщина, по всемъ внешнимъ признакамъ жена начальника заставы. Какия-то льняныя, белобрысыя детишки выглядывали изъ-за косяковъ. Разговоръ клеился очень плохо. Нашъ мужичекъ исчерпалъ свой весьма немноготомный запасъ русскихъ словъ, мне говорить просто не хотелось... Вотъ ведь, мечталъ объ этомъ дне -- первомъ дне на воле -- летъ пятнадцать-семнадцать планировалъ, добивался, ставилъ свою, и не свою голову на попа -- а сейчасъ, когда, наконецъ, добился, просто какая-то растерянность... Женщина исчезла. Потомъ снова появилась и что-то сказала. Начальникъ заставы всталъ и жестомъ, не лишеннымъ некоторой церемонности, пригласилъ насъ въ соседнюю комнату. Это была чистенькая, словно по всемъ угламъ вылизанная, комнатка, посередине стоялъ столъ, накрытый белоснежной скатертью, на столе стояли чашки и дымился кофейникъ... Такъ, значитъ, "приглашены на чашку кофе". Не ожидалъ. Мы были такими грязными, опухшими, оборванными, что было какъ-то неловко сидеть за этимъ нехитрымъ столомъ, который мне, после свиной жизни лагеря, казался чемъ-то въ высокой степени великосветскимъ. Какъ-то было неловко накладывать въ чашку не свой сахаръ. Неловко было смотреть въ глаза этой женщины, которой я никогда не видалъ и, вероятно, никогда больше не увижу и которая съ такимъ чисто женскимъ инстинктомъ старалась насъ накормить и напоить, хотя мы после обеда у нашего мужичка и такъ были сыты до отвала. Посидели, вроде какъ поговорили. Я почувствовалъ какую-то смертельную усталость -- реакция после напряжения этихъ летъ и этихъ дней. Поднялся. Вышли въ комнату пограничниковъ. Тамъ на зеркально натертомъ полу былъ разостланъ какой-то коверъ, на ковре лежали две постели: для меня и для Юры. Настоящия постели, человеческия, а мы уже годъ спали, Богъ его знаетъ, на чемъ. Юра бокомъ посмотрелъ на эти постели и сказалъ: "простыни, чортъ его дери!.." Ужъ вечерело. Я вышелъ во дворъ. Жена начальника заставы стояла на коленяхъ у крыльца, и въ ея засученныхъ рукахъ была наша многострадальная кастрюля, изъ которой когда-то какая-то неизвестная мне подпорожская девочка пыталась тепломъ своего голоднаго тельца извлечь полпуда замороженныхъ лагерныхъ щей, которая прошла нашъ первый побегъ, лагерь и шестнадцать сутокъ скитаний по карельской тайге. Жена начальника заставы явственно пыталась привести эту кастрюлю въ христианский видъ. Женщина была вооружена какими-то тряпками, щетками и {482} порошками и старалась честно. Въ дороге мы эту кастрюлю, конечно, не чистили. Копоть костровъ въелась въ мельчайшия поры аллюминия. Исходная цилиндрическая форма отъ ударовъ о камни, о стволы деревьевъ и отъ многаго другого превратилась во что-то, не имеющее никакого адэкватнаго термина даже въ геометрии Лобачевскаго, а вотъ стоитъ женщина на коленяхъ и треть этотъ аллюминиевый обломокъ крушения. Я сталъ объяснять ей, что этого делать не стоитъ, что эта кастрюля уже отжила свой, исполненный приключениями, векъ. Женщина понимала плохо. На крыльцо вышелъ Юра, и мы соединенными усилиями какъ-то договорились. Женщина оставила кастрюлю и оглядела насъ взглядомъ, въ которомъ ясно чувствовалась непреоборимая женская тенденция поступить съ нами приблизительно такъ же, какъ и съ этой кастрюлей: оттереть, вымыть, заштопать, пришить пуговицы и уложить спать. Я не удержался: взялъ грязную руку женщины и поцеловалъ ее. А на душе -- было очень плохо... Видимо, какъ-то плохо было и Юре. Мы постояли подъ потемневшимъ уже небомъ и потомъ пошли къ склону холма надъ озеромъ. Конечно, этого делать не следовало бы. Конечно, мы, какъ бы тамъ ни обращались съ нами, были арестованными, и не надо было давать повода хотя бы темъ же пограничникамъ подчеркивать этотъ оффициальный фактъ. Но никто его не подчеркнулъ. Мы уселись на склоне холма. Передъ нами разстилалась светло-свинцовая гладь озера, дальше, къ востоку отъ него, дремучей и черной щетиной поднималась тайга, по которой, Богъ дастъ, намъ никогда больше не придется бродить. Еще дальше къ востоку шли безконечные просторы нашей родины, въ которую, Богъ знаетъ, удастся-ли намъ вернуться. Я досталъ изъ кармана коробку папиросъ, которой насъ снабдилъ начальникъ заставы. Юра протянулъ руку: "Дай и мне"... -- "Съ чего ты это?" -- "Да, такъ"... Я чиркнулъ спичку. Юра неумело закурилъ и поморщился. Сидели и молчали. Надъ небомъ востока появились первыя звезды оне где-то тамъ светилась и надъ Салтыковкой, и надъ Москвой, и надъ Медвежьей Горой, и надъ Магнитогорскомъ, только, пожалуй, въ Магнитогорске на нихъ и смотреть -то некому -- не до того... А на душе было неожиданно и замечательно паршиво... У ПОГРАНИЧНИКОВЪ Повидимому, мы оба чувствовали себя какими-то обломками крушения -- the derelicts.
|