И я понимаю, что разговоръ объ ответственности, о законной ответственности на этомъ каторжномъ робинзоновскомъ острове -- пустой разговоръ. Урки понимаютъ это еще лучше, чемъ я. Паханъ продолжаетъ ржать и тычетъ Борису въ носъ сложенные въ традиционную эмблему три своихъ грязныхъ посиневшихъ пальца. Рука пахана сразу попадаетъ въ Бобины тиски. Ржанье переходитъ въ вой. Паханъ пытается вырвать руку, но это -- дело совсемъ безнадежное. Кое-кто изъ урокъ срывается на помощь своему вождю, но Бобинъ тылъ прикрываемъ мы съ Юрой -- и все остаются на своихъ местахъ. -- Пусти, -- тихо и сдающимся тономъ говоритъ паханъ. Борисъ выпускаетъ его руку. Паханъ корчится отъ боли, держится за руку и смотритъ на Бориса глазами, преисполненными боли, злобы и... почтения... Да, конечно, мы не въ девятнадцатомъ веке. Faustrecht. Ну, что-жъ! На нашей полдюжине кулаковъ -- кулаковъ основательныхъ -- тоже можно какое-то право основать. -- Видите ли, товарищъ... какъ ваша фамилия, -- возможно спокойнее начинаю я... -- Иди ты къ чорту съ фамилией, -- отвечаетъ паханъ. -- Михайловъ... -- раздается откуда-то со стороны... -- Такъ видите ли, товарищъ Михайловъ, -- говорю я чрезвычайно академическимъ тономъ, -- когда мой братъ говорилъ объ ответственности, то это, понятно, вовсе не въ томъ смысле, что кто-то тамъ куда-то пойдетъ жаловаться... Ничего подобнаго... Но если кого-нибудь изъ насъ троихъ подколютъ, то оставшиеся просто... переломаютъ вамъ кости. И переломаютъ всерьезъ... И именно -- вамъ... Такъ что и для васъ, и для насъ будетъ спокойнее такими делами не заниматься... Урка молчитъ. Онъ, по уже испытанному ощущению Бобиной длани, понялъ, что кости будутъ переломаны совсемъ всерьезъ (они, конечно, и были бы переломаны). Если бы не семейная спаянность нашей "стаи" и не наши кулаки, то спаянная своей солидарностью стая урокъ раздела бы и ограбила бы насъ до нитки. Такъ делается всегда -- въ общихъ камерахъ, на этапахъ, отчасти и въ лагеряхъ, где всякой случайной и разрозненной публике, попавшей въ пещеры ГПУ, противостоитъ спаянная и "классово-солидарная" стая урокъ. У нихъ есть своя организация, и эта организация давитъ и грабить. Впрочемъ, такая же организация существуетъ и на воле. Только она давитъ и грабить всю страну... {49} ДИСКУССиЯ Часа черезъ полтора я сижу у печки. Паханъ подходитъ ко мне. -- Ну, и здоровый же бугай вашъ братъ. Чуть руки не сломалъ. И сейчасъ еще еле шевелится... Оставьте мне, товарищъ Солоневичъ, бычка (окурокъ) -- страсть курить хочется. Я принимаю оливковую ветвь мира и достаю свой кисетъ. Урка крутить собачью ножку и сладострастно затягивается... -- Тоже надо понимать, товарищъ Солоневичъ, собачье наше житье... -- Такъ что же вы его не бросите? -- А какъ его бросить? Мы все -- безпризорная шатия. Отъ мамкиной цицки -- да прямо въ безпризорники. Я, прямо говоря, съ самаго малолетства воръ, такъ воромъ и помру. А этого супчика, техника-то, мы все равно обработаемъ. Не здесь, такъ въ лагере... Сволочь. У него одного хлеба съ пудъ будетъ. Просили по хорошему -- дай хоть кусокъ. Такъ онъ какъ собака лается... -- Вотъ еще, васъ, сволочей, кормить, -- раздается съ рабочей полки чей-то внушительный басъ. Урка подымаетъ голову. -- Да вотъ, хоть и неохотой, да кормите же. Что ты думаешь, я хуже тебя емъ? -- Я ни у кого не прошу. -- И я не прошу. Я самъ беру. -- Ну вотъ и сидишь здесь. -- А ты где сидишь? У себя на квартире? Рабочий замолкаетъ. Другой голосъ съ той же полки подхватываетъ тему: -- Воруютъ съ трудящаго человека последнее, а потомъ еще и корми ихъ. Мало васъ, сволочей, сажаютъ. -- Насъ, действительно, мало сажаютъ, -- спокойно парируетъ урка, -- вотъ васъ -- много сажаютъ. Ты, небось, летъ на десять едешь, а я -- на три года. Ты на советскую власть на воле спину гнулъ за два фунта хлеба и въ лагере за те же два фунта гнуть будешь. И подохнешь тамъ къ чертовой матери. -- Ну, это еще кто скорее подохнетъ... -- Ты подохнешь, -- уверенно сказалъ урка. -- Я -- какъ весна -- такъ ищи ветра въ поле. А тебе куда податься? Подохнешь. На рабочей наре замолчали, подавленные аргументаций урки. -- Такимъ, прямо головы проламывать, -- изрекъ нашъ техникъ. У урки отъ злости и презрения перекосилось лицо. -- Эхъ, ты, въ ротъ плеванный. Это ты-то, чортъ моржевый, проламывать будешь? Ты, братъ, смотри, ты, сукинъ сынъ, на носъ себе накрути. Это здесь мы просимъ, а ты куражишься, а въ лагере ты у меня будешь на брюхе ползать, сукинъ ты сынъ. Тамъ тебе въ два счета кишки вывернутъ. Ты тамъ, братъ, за чужимъ кулакомъ не спрячешься. Вотъ этотъ -- урка кивнулъ въ мою сторону -- этотъ можетъ проломать... А ты, эхъ ты, дерьмо вшивое...
|