А я за кооперативный кусокъ хлеба, какъ сукинъ сынъ, работать долженъ. А мне, чтобы учиться, такъ последнее здоровье отдать нужно, -- въ голосе Пиголицы зазвучали нотки истерики... -- Ты что меня, сволочь, за глотку берешь, -- повернулся онъ къ Акульшину, -- ты что меня за грудь давишь? Ты, сукинъ сынъ, не на пайковомъ хлебе росъ, такъ ты меня, какъ муху, задушить можешь. Ну и души, мать твою... души... -- Пиголица судорожно сталъ разстегивать воротникъ своей рубашки, застегнутой не пуговицами, а веревочками... -- Нате, {290} бейте, душите, что я дуракъ, что я выдвиженецъ, что у меня силъ нету, -- нате, душите... Юра дружественно обнялъ Пиголицу и говорилъ ему какия-то довольно безсмысленныя слова: да брось ты, Саша, да ну ихъ всехъ къ чертовой матери: не понимаютъ, когда можно шутить -- и что-то въ этомъ роде. Середа сурово сказалъ Акульшину: -- А ты бы, хозяинъ, подумать долженъ, можетъ, и сынъ твой где-нибудь тоже такъ болтается... Ты, вотъ, хоть молодость видалъ, а они -- что? Что они видали? Разве отъ хорошей жизни на хлебозаготовки перли? Разве ты такимъ въ двадцать летъ не былъ? Сиделъ ты въ лагере? Помочь парню надо, а не за глотку его хватать. -- Помочь? -- презрительно усмехнулся Пиголица. -- Помочь? Много вы тутъ мне помогли?.. -- Не трепись, Саша, зря... Конечно, иногда, можетъ, очень ужъ круто заворачивали, а все же вотъ подцепилъ же тебя Мухинъ, и живешь ты не въ бараке, а въ кабинке, и учимъ мы тебя ремеслу, и вотъ Юра съ тобою математикой занимается, и вотъ товарищъ Солоневичъ о писателяхъ разсказываетъ... Значитъ -- хотели помочь... -- Не надо мне такой помощи, -- сумрачно, но уже тише сказалъ Пиголица. Акульшинъ вдругъ схватился за шапку и направился къ двери: -- Тутъ одна только помощь: за топоръ -- и въ лесъ. -- Постой, папашка, куда ты? -- вскочилъ Ленчикъ, но Акульшина уже не было. -- Вотъ совсемъ послезала публика съ мозговъ, ахъ, ты Господи, такая пурга... -- Ленчикъ схватилъ свою шапку и выбежалъ во дворъ. Мы остались втроемъ. Пиголица въ изнеможении селъ на лавку. -- А, ну чего къ.... Тутъ все равно никуда не вылезешь, все равно пропадать. Не учись -- съ голоду дохнуть будешь, учись -- такъ все равно здоровья не хватитъ... Тутъ только одно есть: чемъ на старое оглядываться -- лучше ужъ впередъ смотреть: можетъ быть, что-нибудь и выйдетъ. Вотъ -- пятилетка... Пиголица запнулся: о пятилетке говорить не стоило... -- Какъ-нибудь выберемся, -- оптимистически сказалъ Юра. -- Да ты-то выберешься. Тебе -- что. Образование имеешь, парень здоровый, отецъ у тебя есть... Мне, братъ, труднее. -- Такъ ты, Саша, не ершись, когда тебе опытные люди говорятъ. Не лезь въ бутылку со своимъ коммунизмомъ. Изворачивайся... Пиголица въ упоръ уставился на Середу. -- Изворачиваться, а куда мне прикажете изворачиваться? -- Потомъ Пиголица повернулся ко мне и повторилъ свой вопросъ: -- Ну, куда? Мне съ какой-то небывалой до того времени остротой представилась вся жизнь Пиголицы... Для него советский строй со всеми его украшениями -- единственно знакомая ему социальная среда. Другой среды онъ не знаетъ. Юрины разсказы о Германии 1927-1930 года оставили въ немъ только спутанность мыслей, {291} спутанность, отъ которой онъ инстинктивно стремился отделаться самымъ простымъ путемъ -- путемъ отрицания. Для него советский строй есть исторически данный строй, и Пиголица, какъ большинство всякихъ живыхъ существъ, хочетъ приспособиться къ среде, изъ которой у него выхода нетъ. Да, мне хорошо говорить о старомъ строе и критиковать советский ! Советский для меня всегда былъ, есть и будетъ чужимъ строемъ, "пленомъ у обезьянъ", я отсюда все равно сбегу, рано или поздно сбегу, сбегу ценой любого риска. Но куда идти Пиголице? Или, во всякомъ случае, куда ему идти, пока миллионы Пиголицъ и Акульшиныхъ не осознали силы организации единства? Я сталъ разбирать некоторыя -- применительно къ Пиголице -- теории учебы, изворачивания и устройства. Середа одобрительно поддакивалъ. Это были приспособленческия теории -- ничего другого я Пиголице предложить не могъ. Пиголица слушалъ мрачно, ковыряя зубиломъ столъ. Не было видно -- согласенъ ли онъ со мною и съ Середой, или не согласенъ . Въ кабинку вошли Ленчикъ съ Акульшинымъ... -- Ну вотъ, -- весело сказалъ Ленчикъ, -- уговорилъ папашку. Ахъ, ты, Господи... Акульшинъ потоптался. -- Ты ужъ, парнишка, не серчай... Жизнь такая, что хоть себе самому въ глотку цепляйся. Пиголица устало пожалъ плечами. -- Ну, что-жъ, хозяинъ, -- обратился Акульшинъ ко мне, -- домой что ли поедемъ. Такая тьма -- никто не увидитъ... Нужно было ехать -- а то могли бы побегъ припаять. Я поднялся. Попрощались. Уходя, Акульшинъ снова потоптался у дверей и потомъ сказалъ: -- А ты, парнекъ, главное -- учись.
|