Въ Москве говорите -- на какомъ хотите. А на Украине -- только по-украински. -- Значитъ, -- нужно заставить? -- Да, на первое время нужно заставить. -- Большевики тоже -- "на первое время заставляютъ". -- Мы боремся за свое, за свою хату. Въ вашей хате делайте, что вамъ угодно, а въ нашу -- не лезьте... -- А въ чьей хате жилъ Гоголь? -- Гоголь -- тоже ренегатъ, -- угрюмо сказалъ Бутько. Дискуссия была и ненужной, и безнадежной... Бутько -- тоже одинъ изъ "мучениковъ идеи", изъ техъ, кто во имя идеи подставляютъ свою голову, а о чужихъ -- уже и говорить не стоитъ. Но Бутько еще не дошелъ до чекалинскаго прозрения. Ему еще не случалось быть победителемъ, и для него грядущая самостийность -- такой же рай земной, какимъ въ свое время была для Чекалина "победа трудящихся классовъ". -- Разве при какомъ угодно строе самостоятельной Украины возможно было бы то, что тамъ делается сейчасъ? -- сурово спросилъ Бутько. -- Украина для всехъ васъ это только хинтерляндъ для вашей империи, белой или красной -- это все равно. Конечно, того, что у насъ делаетъ красный империализмъ, царскому и въ голову не приходило... Нетъ, съ Москвой своей судьбы мы связывать не хотимъ. Слишкомъ дорого стоитъ... Нетъ, России -- съ насъ хватитъ. Мы получили отъ нея крепостное право, на нашемъ хлебе строилась царская империя, а теперь строится сталинская. Хватитъ. Буде. У насъ, на Украине , теперь уже и песенъ не спеваютъ... Такъ. А нашъ народъ -- кто въ Сибири, кто тутъ, въ лагере, кто на томъ свете... Въ голосе Бутько была великая любовь къ своей родине и великая боль за ея нынешния судьбы. Мне было жаль Бутько -- но чемъ его утешить?.. -- И въ лагеряхъ, и на томъ свете -- не одни украинцы. Тамъ и ярославцы, и сибиряки, и белоруссы... Но Бутько какъ будто и не слыхалъ моихъ словъ... -- А у насъ сейчасъ степи цветутъ... -- сказалъ онъ, глядя на догорающий огонь печки... Да, ведь, начало марта. Я вспомнилъ о степяхъ -- оне действительно сейчасъ начинаютъ цвести. А здесь мечется вьюга... Нужно все-таки пойти хоть на часъ уснуть... -- Да, такое дело, И. Л., -- сказалъ Бутько. -- Наши споры -- недолгие споры. Все равно -- все въ одинъ гробъ ляжемъ -- и хохолъ, и москаль, и жидъ... И даже не въ гробъ, а такъ, просто въ общую яму. {191} -------- ЛИКВИДАЦиЯ ПРОБУЖДЕНиЕ Я добрался до своей палатки и залезъ на нары. Хорошо бы скорее заснуть. Такъ неуютно было думать о томъ, что черезъ часъ-полтора дневальный потянетъ за ноги и скажетъ: -- Товарищъ Солоневичъ, въ УРЧ зовутъ... Но не спалось. Въ мозгу бродили обрывки разговоровъ съ Чекалинымъ, волновало сдержанное предостережение Чекалина о томъ, что Якименко что-то знаетъ о нашихъ комбинацияхъ. Всплывало помертвевшее лицо Юры и сдавленная ярость Бориса. Потомъ изъ хаоса образовъ показалась фигурка Юрочки -- не такого, какимъ онъ сталъ сейчасъ, а маленькаго, кругленькаго и чрезвычайно съедобнаго. Своей мягенькой лапкой онъ тянетъ меня за носъ, а въ другой лапке что-то блеститъ: -- Ватикъ, Ватикъ, надень очки, а то тебе холодно... Да... А что съ нимъ теперь стало? И что будетъ дальше? Постепенно мысли стали путаться... Когда я проснулся, полоска яркаго солнечнаго света прорезала полутьму палатки отъ двери къ печурке. У печурки, свернувшись калачикомъ и накрывшись какимъ-то тряпьемъ, дремалъ дневальный. Больше въ палатке никого не было. Я почувствовалъ, что, наконецъ, выспался, и что, очевидно, спалъ долго. Посмотрелъ на часы, часы стояли. Съ чувствомъ приятнаго освежения во всемъ теле я растянулся и собирался было подремать еще: такъ редко это удавалось. Но внезапно вспыхнула тревожная мысль: что-то случилось!.. Почему меня не будили? Почему въ палатке никого нетъ? Что съ Юрой? Я вскочилъ со своихъ наръ и пошелъ въ УРЧ. Стоялъ ослепительный день. Нанесенный вьюгой новый снегъ резалъ глаза... Ветра не было. Въ воздухе была радостная морозная бодрость. Дверь въ УРЧ была распахнута настежь: удивительно! Еще удивительнее было то, что я увиделъ внутри: пустыя комнаты, ни столовъ, ни пишущихъ машинокъ, ни "личныхъ делъ"... Обломки досокъ, обрывки бумаги, въ окнахъ -- повынуты стекла. Сквозняки разгуливали по урчевскимъ закоулкамъ, перекатывая изъ угла въ уголъ обрывки бумаги. Я поднялъ одну изъ нихъ. Это былъ "зачетный листокъ" какого-то вовсе неизвестнаго мне Сидорова или Петрова: здесь, за подписями и печатями, было удостоверено, что за семь летъ своего сиденья этотъ Сидоровъ или Петровъ заработалъ что-то около шестисотъ дней скидки. Такъ... Потеряли, значитъ, бумажку, а вместе съ бумажкой потеряли почти два года человеческой жизни... Я сунулъ бумажку въ карманъ. А все-таки -- где же Юра? Я побежалъ въ палатку и разбудилъ дневальнаго. -- Такъ воны съ вашимъ братомъ гулять пошли. -- А УРЧ? -- Такъ УРЧ же эвакуировались.
|