Порезали на куски и съ собою забрали... А потомъ наши патрули по следу шли -- нашли кострище, да кости. Что имъ больше въ лесу есть-то? Такъ, значитъ... Такъ... Общественное питание въ стране строящагося социализма... Дожили, о, Господи... Нетъ, нужно обратно въ Медгору... Тамъ хоть людей не едятъ... Я пообедалъ въ вольнонаемной столовой, попытался было {428} походить по лагпункту, но не выдержалъ... Деваться было решительно некуда. Узналъ, что моторка идетъ назадъ въ три часа утра. Что делать съ собою въ эти оставшиеся пятнадцать часовъ? Мои размышления прервалъ начальникъ лагпункта, проходивший мимо. -- А то поехали бы на участокъ, какъ у насъ тамъ лесныя работы идутъ... Это была неплохая идея. Но на чемъ поехать? Оказывается, начальникъ можетъ дать мне верховую лошадь. Верхомъ ездить я не умею, но до участка -- что-то восемь верстъ -- какъ-нибудь доеду. Черезъ полчаса къ крыльцу штаба подвели оседланную клячу. Кляча стала, растопыривъ ноги во все четыре стороны и уныло повесивъ голову. Я довольно лихо селъ въ седло, дернулъ поводьями: ну-у... Никакого результата. Сталъ колотить каблуками. Какой-то изъ штабныхъ активистовъ подалъ мне хворостину. Ни каблуки, ни хворостина не произвели на клячу никакого впечатления. -- Некормленая она, -- сказалъ активистъ, -- вотъ и иттить не хочетъ... Мы ее сичасъ разойдемъ. Активистъ услужливо взялъ клячу подъ уздцы и поволокъ. Кляча пошла. Я изображалъ собою не то хана, коня котораго ведетъ подъ уздцы великий визирь -- не то просто олуха. Лагерники смотрели на это умилительное зрелище и потихоньку зубоскалили. Такъ выехалъ я за ограду лагеря и проехалъ еще около версты. Тутъ моя тягловая сила забастовала окончательно стала на дороге все въ той же понуро-растопыренной позе и перестала обращать на меня какое бы то ни было внимание. Я попытался прибегнуть кое къ какимъ ухищрениемъ -- слезъ съ седла, сталъ тащить клячу за собой. Кляча пошла. Потомъ сталъ идти съ ней рядомъ -- кляча шла. Потомъ на ходу вскочилъ въ седло -- кляча стала. Я понялъ, что мне осталось одно: тянуть своего буцефала обратно на лагпунктъ. Но -- что делать на лагпункте? Кляча занялась пощипываниемъ тощаго карельскаго мха и редкой моховой травы, я селъ на придорожномъ камне, закурилъ папиросу и окончательно решилъ, что никуда дальше на северъ я не поеду. Успенскому что-нибудь совру... Конечно, это слегка малодушно -- но еще две недели пилить свои нервы и свою совесть зрелищемъ этой безкрайней нищеты и забитости? -- Нетъ, Богъ съ нимъ... Да и стало безпокойно за Юру -- мало ли что можетъ случиться съ этой спартакиадой. И, если что случится -- сумеетъ ли Юра выкрутиться. Нетъ, съ ближайшей же моторкой вернусь въ Медгору... Изъ за поворота тропинки послышались голоса. Показалась колонна лесорубовъ -- человекъ съ полсотни подъ довольно сильнымъ вохровскимъ конвоемъ... Люди были такими же истощенными, какъ моя кляча, и такъ же, какъ она, еле шли, спотыкаясь, волоча ноги и почти не глядя ни на что по сторонамъ. Одинъ изъ конвоировъ, понявъ по неголодному лицу моему, что я начальство, лихо откозырнулъ мне, кое-кто изъ лагерниковъ бросилъ на меня равнодушно-враждебный взглядъ -- и колонна этакой погребальной {429} процессией прошла мимо... Мне она напомнила еще одну колонну... ...Летомъ 1921 года я съ женой и Юрой сидели въ одесской чрезвычайке... Техника "высшей меры" тогда была организована такъ: три раза въ неделю около часу дня къ тюрьме подъезжалъ окруженный кавалерийскимъ конвоемъ грузовикъ -- брать на разстрелъ. Кого именно будутъ брать -- не зналъ никто. Чудовищной тяжестью ложились на душу минуты -- часъ, полтора -- пока не лязгала дверь камеры, не появлялся "вестникъ смерти" и не выкликалъ: Васильевъ, Ивановъ... Петровъ... На букве "С" тупо замирало сердце... Трофимовъ -- ну, значитъ, еще не меня... Голодъ имеетъ и свои преимущества: безъ голода этой пытки душа долго не выдержала бы... Изъ оконъ нашей камеры была видна улица. Однажды на ней появился не одинъ, а целыхъ три грузовика, окруженные целымъ эскадрономъ кавалерии... Минуты проходили особенно тяжело. Но "вестникъ смерти" не появлялся. Насъ выпустили на прогулку во дворъ, отгороженный отъ входного двора тюрьмы воротами изъ проржавленнаго волнистаго железа. Въ железе были дыры. Я посмотрелъ. Въ полномъ и абсолютномъ молчании тамъ стояла выстроенная прямоугольникомъ толпа молодежи человекъ въ 80 -- выяснилось впоследствии, что по спискамъ разстрелянныхъ оказалось 83 человека. Большинство было въ пестрыхъ украинскихъ рубахахъ, дивчата были въ лентахъ и монистахъ. Это была украинская просвита, захваченная на какой-то "вечорници". Самымъ страшнымъ въ этой толпе было ея полное молчание. Ни звука, ни всхлипывания. Толпу окружало десятковъ шесть чекистовъ, стоявшихъ у стенъ двора съ наганами и прочимъ въ рукахъ.
|