Она нелепо пытается схватиться за бортъ грузовика, одинъ изъ конвоировъ перебрасываетъ ногу черезъ бортъ и отталкиваетъ девушку. Она падаетъ и исчезаетъ за бегущей толпой... Какъ хорошо, что насъ никто здесь не встречаетъ... И какъ хорошо, что этого Миши съ нами нетъ. Каково было бы ему видеть свою любимую, сбитую на мостовую ударомъ чекистскаго сапога... И остаться безсильнымъ... Машины ревутъ. Люди шарахаются въ стороны. Все движение на улицахъ останавливается передъ этой почти похоронной процессией грузовиковъ. Мы проносимся по улицамъ "красной столицы" какимъ-то многоликимъ олицетворениемъ memento mori, какимъ-то жуткимъ напоминаниемъ каждому, кто еще ходитъ по тротуарамъ: сегодня -- я, а завтра -- ты. Мы въезжаемъ на задворки Николаевскаго вокзала. Эти задворки, повидимому, специально приспособлены для чекистскихъ погрузочныхъ операций. Большая площадь обнесена колючей проволокой. На углахъ -- бревенчатыя вышки съ пулеметами. У платформы -- безконечный товарный составъ: это нашъ эшелонъ, въ которомъ намъ придется ехать Богъ знаетъ куда и Богъ знаетъ сколько времени. Эти погрузочныя операций какъ будто должны бы стать привычными и налаженными. Но вместо налаженности -- крикъ, ругань, сутолока, безтолочь. Насъ долго перегоняютъ отъ вагона къ вагону. Все уже заполнено до отказа -- даже по нормамъ чекистскихъ этаповъ; конвоиры орутъ, урки ругаются, мужики стонутъ... Такъ тыкаясь отъ вагона къ вагону, мы, наконецъ, попадаемъ въ какую-то совсемъ пустую теплушку и врываемся въ нее оголтелой и озлобленной толпой. Теплушка оффициально расчитана на 40 человекъ, но въ нее напихиваютъ и 60, и 70. Въ нашу, какъ потомъ выяснилось, было напихано 58; мы не знаемъ, куда насъ везутъ и сколько времени придется ехать. Если за Уралъ -- нужно расчитывать на месяцъ, а то и на два. Понятно, что при такихъ условияхъ места на нарахъ -- а ихъ на всехъ, конечно, не хватитъ -- сразу становятся объектомъ жестокой борьбы... Дверь вагона съ трескомъ захлопывается, и мы остаемся въ полутьме. Съ правой, по ходу поезда, стороны оба люка забиты наглухо. Оба левыхъ -- за толстыми железными решетками... Кажется, что вся эта полутьма отъ пола до потолка биткомъ набита людьми, мешками, сумками, тряпьемъ, дикой руганью и дракой. Люди атакуютъ нары, отталкивая ногами менее удачливыхъ претендентовъ, въ воздухе мелькаютъ тела, слышится матъ, звонъ жестяныхъ чайниковъ, грохотъ падающихъ вещей. Все атакуютъ верхния нары, где теплее, светлее и чище. Намъ какъ-то удается протиснуться сквозь живой водопадъ телъ {44} на средния нары. Тамъ -- хуже, чемъ наверху, но все же безмерно лучше, чемъ остаться на полу посередине вагона... Черезъ часъ это столпотворение какъ-то утихаетъ. Сквозь многочисленныя дыры въ стенахъ и въ потолке видно, какъ пробивается въ теплушку светъ, какъ январьский ветеръ наметаетъ на полу узенькия полоски снега. Становится зябко при одной мысли о томъ, какъ въ эти дыры будетъ дуть ветеръ на ходу поезда... Посередине теплушки стоитъ чугунная печурка, изъеденная всеми язвами гражданской войны, военнаго коммунизма, мешочничества и Богъ знаетъ чего еще. Мы стоимъ на путяхъ Николаевскаго вокзала почти целыя сутки. Ни дровъ, ни воды, ни еды намъ не даютъ. Отъ голода, холода и усталости вагонъ постепенно затихаетъ... Ночь... Лязгъ буферовъ!.. Поехали... Мы лежимъ на нарахъ, плотно прижавшись другъ къ другу. Повернуться нельзя, ибо люди на нарахъ уложены такъ же плотно, какъ дощечки на паркете. Заснуть тоже нельзя. Я чувствую, какъ холодъ постепенно пробирается куда-то внутрь организма, какъ коченеютъ ноги и застываетъ мозгъ. Юра дрожитъ мелкой, частой дрожью, старается удержать ее и опять начинаетъ дрожать... -- Юрчикъ, замерзаешь? -- Нетъ, Ватикъ, ничего... Такъ проходитъ ночь. Къ полудню на какой-то станции намъ дали дровъ -- немного и сырыхъ. Теплушка наполнилась едкимъ дымомъ, тепла прибавилось мало, но стало какъ-то веселее. Я начинаю разглядывать своихъ сотоварищей по этапу... Большинство -- это крестьяне. Они одеты во что попало -- какъ ихъ захватилъ арестъ. Съ мужикомъ вообще стесняются очень мало. Его арестовываютъ на полевыхъ работахъ, сейчасъ же переводятъ въ какую-нибудь уездную тюрьму -- страшную уездную тюрьму, по сравнению съ которой Шпалерка -- это дворецъ... Тамъ, въ этихъ уездныхъ тюрьмахъ, въ одиночныхъ камерахъ сидятъ по 10-15 человекъ, тамъ действительно негде ни стать, ни сесть, и люди сидятъ и спятъ по очереди. Тамъ въ день даютъ 200 граммъ хлеба, и мужики, не имеющие возможности получать передачи (деревня -- далеко, да и тамъ нечего есть), если и выходятъ оттуда живыми, то выходятъ совсемъ уже привидениями. Наши этапные мужички тоже больше похожи на привидения.
|