Л., зачемъ спрашивать о жене человека, который уже шестой годъ сидитъ въ концлагере? Вотъ я черезъ пять летъ о вашей жене спрошу... МИШКИНА КАРЬЕРА Миша принесъ чайникъ, наполненный снегомъ, и поставилъ его на печку. -- Вотъ вы этого парня спросите, что онъ о нашемъ поэте думаетъ, -- сказалъ Марковичъ по английски. Приладивъ чайникъ на печку, Миша сталъ запихивать въ нее бревно, спертое давеча изъ разоренной карельской избушки. -- Ну, какъ вы, Миша, съ Трошинымъ уживаетесь? -- спросилъ я. Миша поднялъ на меня свое вихрастое, чахоточное лицо. -- А что мне съ нимъ уживаться? Бревно и бревно. Вотъ только въ третью часть бегаетъ. Миша былъ парнемъ великаго спокойствия. После того, что онъ видалъ въ лагере, -- мало осталось въ мире вещей, которыя могли бы его удивить. -- Вотъ тоже, -- прибавилъ онъ, помолчавши, -- приходитъ давеча сюда, никого не было, только я. Ты, говоритъ, Миша, посмотри, что съ тебя советская власть сделала. Былъ ты, говоритъ, Миша, безпризорникомъ, былъ ты, говоритъ, преступнымъ элементомъ, а вотъ тебя советская власть въ люди вывела, наборщикомъ сделала. Миша замолчалъ, продолжая ковыряться въ печке. -- Ну, такъ что? -- Что? Сукинъ онъ сынъ -- вотъ что. -- Почему же сукинъ сынъ? Миша снова помолчалъ... -- А безпризорникомъ-то меня кто сделалъ? Папа и мама? А отъ кого у меня чахотка третьей степени? Тоже награда, подумаешь, черезъ полгода выпускаютъ, а мне всего годъ жить осталось. Что-жъ онъ, сукинъ сынъ, меня агитируетъ? Что онъ съ меня дурака разыгрываетъ? Миша былъ парнемъ летъ двадцати, тощимъ, бледнымъ, вихрастымъ. Отецъ его былъ мастеромъ на Николаевскомъ судостроительномъ заводе. Былъ свой домикъ, огородикъ, мать, сестры. {134} Мать померла, отецъ повесился, сестры смылись неизвестно куда. Самъ Миша пошелъ "по всемъ дорогамъ", попалъ въ лагерь, а въ лагере попалъ на лесозаготовки. -- Какъ поставили меня на норму, тутъ, вижу я: здоровые мужики, привычные, и то не вытягиваютъ. А куда же мне? На меня дунь -- свалюсь. Бился я бился, да такъ и попалъ за филонство въ изоляторъ, на 200 граммъ хлеба въ день и ничего больше. Ну, тамъ бы я и загибъ, да, спасибо, одинъ старый соловчанинъ подвернулся -- такъ онъ меня научилъ, чтобы воды не пить. Потому -- отъ голода опухлость по всему телу идетъ. Отъ голода пить хочется, а отъ воды опухлость еще больше. Вотъ, какъ она до сердца дойдетъ, тутъ, значитъ, и крышка. Ну, я пилъ совсемъ по малу -- такъ, по полстакана въ день. Однако, нога въ штанину уже не влезала. Посиделъ я такъ месяцъ-другой; ну, вижу, пропадать приходится: никуда не денешься. Да, спасибо, начальникъ добрый попался. Вызываетъ меня: ты, говоритъ, филонъ, ты, говоритъ, работать не хочешь, я тебя на корню сгною. Я ему говорю: вы, гражданинъ начальникъ, только на мои руки посмотрите: куда же мне съ такими руками семь съ половиною кубовъ напилить и нарубить. Мне, говорю, все одно погибать -- чи такъ, чи такъ... Ну, пожалелъ, перевелъ въ слабосилку. Изъ слабосилки Мишу вытянулъ Марковичъ, обучилъ его наборному ремеслу, и съ техъ поръ Миша пребываетъ при немъ неотлучно Но легкихъ у Миши практически уже почти нетъ. Борисъ его общупывалъ и обстукивалъ, снабжалъ его рыбьимъ жиромъ. Миша улыбался своей тихой улыбкой и говорилъ: -- Спасибо, Б. Л., вы ужъ кому-нибудь другому лучше дайте. Мне это все одно, что мертвому кадило... Потомъ, какъ-то я подсмотрелъ такую сценку: Сидитъ Миша на крылечке своей "типографии" въ своемъ рваномъ бушлатике, весь зеленый отъ холода. Между его коленями стоитъ местная деревенская "вольная" девчушка, летъ, этакъ, десяти, рваная, голодная и босая. Миша осторожненько наливаетъ драгоценный рыбий жиръ на ломтики хлеба и кормитъ этими бутербродами девчушку. Девчушка глотаетъ жадно, почти не пережевывая и въ промежуткахъ между глотками скулитъ: -- Дяденька, а ты мне съ собой хлебца дай. -- Не дамъ. Я знаю, ты матке все отдашь. А матка у тебя старая. Ей, что мне, все равно помирать. А ты вотъ кормиться будешь -- большая вырастешь. На, ешь... Борисъ говорилъ Мише всякия хорошия вещи о пользе глубокаго дыхания, о солнечномъ свете, о силахъ молодого организма -- лечение, такъ сказать, симпатическое, внушениемъ. Миша благодарно улыбался, но какъ-то наедине, застенчиво и запинаясь, сказалъ мне: -- Вотъ хорошие люди -- и вашъ братъ, и Марковичъ. Душевные люди. Только зря они со мною возжаются. -- Почему же, Миша, зря? -- Да я же черезъ годъ все равно помру. Мне тутъ старый {135} докторъ одинъ говорилъ. Разве-жъ съ моей грудью можно выжить здесь? На воле, вы говорите? А что на воле? Можетъ, еще голоднее будетъ, чемъ здесь. Знаю я волю. Да и куда я тамъ пойду... И вотъ Марковичъ... Душевный человекъ. Только вотъ, если бы онъ тогда меня изъ слабосилки не вытянулъ, я бы уже давно померъ.
|