Уси чисто уехавши. -- И Якименко? {192} -- Такъ, я-жъ кажу -- уси. Позабирали свою бумагу, тай уихали... Более толковой информации отъ дневальнаго добиться было, видимо, нельзя. Но и этой было пока вполне достаточно. Значитъ, Чекалинъ сдержалъ свое слово, эшелоновъ больше не принялъ, а Якименко, собравъ свои "бумаги" и свой активъ, свернулъ удочки и уехалъ въ Медгору. Интересно, куда делся Стародубцевъ? Впрочемъ, мне теперь плевать на Стародубцева. Я вышелъ во дворъ и почувствовалъ себя этакимъ калифомъ на часъ или, пожалуй, даже на несколько часовъ. Дошелъ до берега реки. Направо, въ версте, надъ обрывомъ, спокойно и ясно сияла голубая луковка деревенской церкви. Я пошелъ туда. Тамъ оказалось сельское кладбище, раскинутое надъ далями, надъ "вечнымъ покоемъ". Что-то левитановское было въ бледныхъ прозрачныхъ краскахъ северной зимы, въ приземистыхъ соснахъ съ нахлобученными снежными шапками, въ пустой звоннице старенькой церковушки, откуда колокола давно уже были сняты для какой-то очередной индустриализации, въ запустелости, заброшенности, безлюдности. Въ разбитыя окна церковушки влетали и вылетали деловитые воробьи. Подъ обрывомъ журчали незамерзающия быстрины реки. Вдалеке густой, грозной синевой село обкладывали тяжелые, таежные карельские леса -- те самые, черезъ которые... Я селъ въ снегъ надъ обрывомъ, закурилъ папиросу, сталъ думать. Несмотря на то, что УРЧ, Якименко, БАМ, тревога и безвыходность уже кончились -- думы были невеселыя. Я въ сотый разъ задавалъ себе вопросъ -- такъ какъ-же это случилось такъ, что вотъ намъ троимъ, и то только въ благоприятномъ случае, придется волчьими тропами пробираться черезъ леса, уходить отъ преследования оперативниковъ съ ихъ ищейками, вырываться изъ облавъ, озираться на каждый кустъ -- нетъ ли подъ нимъ секрета, прорываться черезъ пограничныя заставы, рисковать своей жизнью каждую секунду, и все это только для того, чтобы уйти со своей родины. Или -- разсматривая вопросъ съ несколько другой точки зрения -- реализовать свое, столько разъ уже прокламированное всякими социалистическими партиями и уже такъ основательно забытое, право на свободу передвижения... Какъ это все сложилось и какъ это все складывалось? Были ли мы трое ненужными для нашей страны, безталанными, безполезными? Были ли мы "антисоциальнымъ элементомъ", нетерпимымъ въ благоустроенномъ человеческомъ обществе"? Вспомнилось, какъ какъ-то ночью въ УРЧ, когда мы остались одни и Борисъ пришелъ помогать намъ перестукивать списки эшелоновъ и выискивать въ картотеке "мертвыя души", Юра, растирая свои изсохшие пальцы, сталъ вслухъ мечтать о томъ -- какъ бы хорошо было драпануть изъ лагеря -- прямо куда-нибудь на Гавайские острова, где не будетъ ни войнъ, ни ГПУ, ни каталажекъ, ни этаповъ, ни классовой, ни надклассовой резни. Борисъ оторвался отъ картотеки и сурово сказалъ: {193} -- Рано ты собираешься отдыхать, Юрчикъ. Драться еще придется. И крепко драться... Да, конечно, Борисъ былъ правъ: драться придется... Вотъ -- не додрались въ свое время... И вотъ -- разстрелы, эшелоны, девочка со льдомъ. Но мне не очень хочется драться... Въ этомъ мире, въ которомъ жили ведь и Ньютонъ и Достоевский, живутъ ведь Эйнштейнъ и Эдиссонъ -- еще не успели догнить миллионы героевъ мировой войны, еще гниютъ десятки миллионовъ героевъ и жертвъ социалистической резни, -- а безчисленные sancta simplicitas уже сносятъ охапки дровъ, оттачиваютъ штыки и устанавливаютъ пулеметы для чужаковъ по партии, подданству, форме носа... И каждый такой простецъ, вероятно, искренне считаетъ, что въ распоротомъ животе ближняго сидитъ ответъ на все нехитрые его, простеца, вопросы и нужды!.. Такъ было, такъ, вероятно, еще долго будетъ. Но въ Советской России все это приняло формы -- уже совсемъ невыносимыя: какъ гоголевские кожаные канчуки въ большомъ количестве -- вещь нестерпимая. Евангелие ненависти, вколачиваемое ежедневно въ газетахъ и ежечасно -- по радио, евангелие ненависти, вербующее своихъ адептовъ изъ совсемъ уже несусветимой сволочи... нетъ, просто -- какие тамъ ужъ мы ни на есть -- а жить стало невмоготу... Годъ тому назадъ побегъ былъ такою же необходимостью, какъ и сейчасъ. Нельзя было намъ жить. Или, какъ говаривала моя знакомая: -- Дядя Ваня, ведь здесь дышать нечемъ... Кто-то резко навалился на меня сзади, и чьи-то руки плотно обхватили меня поперекъ груди. Въ мозгу молнией вспыхнулъ ужасъ, и такою же молнией инстинктъ, условный рефлексъ, выработанный долгими годами спорта, бросилъ меня внизъ, въ обрывъ. Я не сталъ сопротивляться: мне нужно только помочь нападающему, т.е. сделать то, чего онъ никакъ не ожидаетъ. Мы покатились внизъ, свалились въ какой-то сугробъ. Снегъ сразу залепилъ лицо и, главное, очки.
|