Сейчасъ ихъ оставляютъ на две недели въ "карантине", постепенно втягиваютъ и въ работу, и въ то голодное лагерное питание, которое мужику и на воле не было доступно и которое является лукулловымъ пиршествомъ съ точки зрения провинциальнаго тюремнаго пайка. Лагерь -- все-таки хозяйственная организация, и въ своемъ рабочемъ скоте онъ все-таки заинтересованъ... Но въ чемъ заинтересованъ редко грамотный и еще реже трезвый деревенский комсомолецъ, которому на потопъ и разграбление отдано все крестьянство и который и самъ-то окончательно очумелъ отъ всехъ вихляний "генеральной линии", отъ дикаго, кабацкаго административнаго восторга безчисленныхъ провинциальныхъ властей? ВЕЛИКОЕ ПЛЕМЯ "УРОКЪ" Насъ, интеллигенции, на весь вагонъ всего пять человекъ: насъ трое, нашъ горе-романистъ Степушка, попавший въ одинъ съ нами грузовикъ, и еще какой-то ленинградский техникъ. Мы все приспособились вместе на средней наре. Надъ нами -- группа питерскихъ рабочихъ; ихъ мне не видно. Другую половину вагона занимаетъ еще десятка два рабочихъ; они сытее и лучше одеты, чемъ крестьяне, или говоря, точнее, менее голодны и менее оборваны. Все они спятъ. Плотно сбитой стаей сидятъ у печурки уголовники. Они не то чтобы оборваны -- они просто полураздеты, но ихъ выручаетъ невероятная, волчья выносливость бывшихъ безпризорниковъ. Все они -- результатъ жесточайшаго естественнаго отбора. Все, кто не могъ выдержать поездокъ подъ вагонными осями, ночевокъ въ кучахъ каменнаго угля, пропитания изъ мусорныхъ ямъ (советскихъ мусорныхъ ямъ!) -- все они погибли. Остались только самые крепкие, по волчьи выносливые, по волчьи {47} ненавидящие весь миръ -- миръ, выгнавший ихъ детьми на большия дороги голода, на волчью борьбу за жизнь... Тепло отъ печки добирается, наконецъ, и до меня, и я начинаю дремать. Просыпаюсь отъ дикаго крика и вижу: Прислонившись спиной къ стенке вагона бледный, стоитъ нашъ техникъ и тянетъ къ себе какой-то мешокъ. За другой конецъ мешка уцепился одинъ изъ урокъ -- плюгавый парнишка, съ глазами попавшаго въ капканъ хорька. Борисъ тоже держится за мешокъ. Схема ясна: урка сперъ мешокъ, техникъ отнимаетъ, урка не отдаетъ, въ расчете на помощь "своихъ". Борисъ пытается что-то урегулировать. Онъ что-то говоритъ, но въ общемъ гвалте и ругани ни одного слова нельзя разобрать. Мелькаютъ кулаки, поленья и даже ножи. Мы съ Юрой пулей выкидываемся на помощь Борису. Мы втроемъ представляемъ собою "боевую силу", съ которою приходится считаться и уркамъ -- даже и всей ихъ стае, взятой вместе. Однако, плюгавый парнишка цепко и съ какимъ-то отчаяниемъ въ глазахъ держится за мешокъ, пока откуда-то не раздается спокойный и властный голосъ: -- Пусти мешокъ... Парнишка отпускаетъ мешокъ и уходитъ въ сторону, утирая носъ, но все же съ видомъ исполненнаго долга... Спокойный голосъ продолжаетъ: -- Ничего, другой разъ возьмемъ такъ, что и слыхать не будете. Оглядываюсь. Высокий, изсиня бледный, испитой и, видимо, много и сильно на своемъ веку битый урка -- очевидно, "паханъ" -- коноводъ и вождь уголовной стаи. Онъ продолжаетъ, обращаясь къ Борису: -- А вы чего лезете? Не вашъ мешокъ -- не ваше дело. А то такъ и ножъ ночью можемъ всунуть... У насъ, братъ, ни на какихъ обыскахъ ножей не отберутъ... Въ самомъ деле -- какой-то ножъ фигурировалъ надъ свалкой. Какимъ путемъ урки ухитряются фабриковать и проносить свои ножи сквозь все тюрьмы и сквозь все обыски -- Аллахъ ихъ знаетъ, но фабрикуютъ и проносятъ. И я понимаю -- вотъ въ такой людской толчее, откуда-то изъ-за спинъ и мешковъ ткнуть ножомъ въ бокъ -- и пойди доискивайся... Рабочие сверху сохраняютъ полный нейтралитетъ: они-то по своему городскому опыту знаютъ, что значитъ становиться урочьей стае поперекъ дороги. Крестьяне что-то робко и приглушенно ворчатъ по своимъ угламъ... Остаемся мы четверо (Степушка -- не въ счетъ) -- противъ 15 урокъ, готовыхъ на все и ничемъ не рискующихъ. Въ этомъ каторжномъ вагоне мы, какъ на необитаемомъ острове. Законъ остался где-то за дверями теплушки, законъ въ лице какого-то конвойнаго начальника, заинтересованнаго лишь въ томъ, чтобы мы не сбежали и не передохли въ количествахъ, превышающихъ некий, мне неизвестный, "нормальный" процентъ. А что тутъ кто-то кого-то зарежетъ -- кому какое дело. Борисъ поворачивается къ пахану: {48} -- Вотъ тутъ насъ трое: я, братъ и его сынъ. Если кого-нибудь изъ насъ ткнутъ ножомъ, -- отвечать будете вы... Урка делаетъ наглое лицо человека, передъ которымъ ляпнули вопиющий вздоръ. И потомъ разражается хохотомъ. -- Ого-го... Отвечать... Передъ самимъ Сталинымъ... Вотъ это здорово... Отвечать... Мы тебе, братъ, кишки и безъ ответу выпустимъ... Стая урокъ подхватываетъ хохотъ своего пахана.
|