Когда я вамъ въ Салтыковке разсказывалъ о Соловкахъ, такъ Юрчикъ чуть не въ глаза мне говорилъ, что я не то преувеличиваю, не то просто вру. Вотъ еще посмотримъ, что насъ тамъ на севере, въ ББК, будетъ ожидать... Ни черта мы по существу сделать не можемъ: одно самоутешение. Мы не имеемъ права тратить своихъ нервовъ на Авдеева. Что мы можемъ сделать? Одно мы можемъ сделать -- сохранить и собрать все свои силы, бежать и тамъ, заграницей, тыкать въ носъ всемъ темъ идиотамъ, которые вопятъ о советскихъ достиженияхъ, что когда эта желанная и великая революция придетъ къ нимъ, то они будутъ дохнуть точно такъ же, какъ дохнетъ сейчасъ Авдеевъ. Что ихъ дочери пойдутъ стирать белье въ Кеми и станутъ лагерными проститутками, что трупы ихъ сыновей будутъ выкидываться изъ эшелоновъ. Бориса, видимо, прорвало. Онъ сжалъ въ кулаке окунька и нещадно мялъ его въ пальцахъ... -- ... Эти идиоты думаютъ, что за ихъ теперешнюю левизну, за славословие, за лизание Сталинскихъ пятокъ -- имъ потомъ дадутъ персональную пенсию! Они-де будутъ первыми людьми своей страны!.. Первымъ человекъ изъ этой сволочи будетъ тотъ, кто сломаетъ всехъ остальныхъ. Какъ Сталинъ сломалъ и Троцкаго, и прочихъ. Сукины дети... Ужъ после нашихъ эсэровъ, меньшевиковъ, Раковскихъ, Муравьевыхъ и прочихъ -- можно было бы хоть чему-то научиться... Нужно имъ сказать, что когда придетъ революция, то мистеръ Эррю будетъ сидеть въ подвале, дочь его -- въ лагерной прачешной, сынъ -- на томъ свете, а заправлять будетъ Сталинъ и Стародубцевъ. Вотъ что мы должны сделать... И нужно бежать. Какъ можно скорее. Не тянуть и не возжаться съ Авдеевыми... Къ чортовой матери!.. Борисъ высыпалъ на газету измятые остатки рыбешки и вытеръ платкомъ окровавленную колючками ладонь. Юра искоса посмотрелъ на его руку и опять уставился въ огонь. Я думалъ о томъ, что, пожалуй, действительно нужно не тянуть... Но какъ? Лыжи, следъ, засыпанные снегомъ леса, незамерзающие горные ручьи... Ну его къ чорту -- хотя бы одинъ вечеръ не думать обо всемъ этомъ... Юра, какъ будто уловивъ мое настроение, какъ-то не очень логично спросилъ, мечтательно смотря въ печку: -- Но неужели настанетъ, наконецъ, время, когда мы, по крайней мере, не будемъ видеть всего этого?.. Какъ-то -- не верится... Разговоръ перепрыгнулъ на будущее, которое казалось {241} одновременно и такимъ возможнымъ, и такимъ невероятнымъ, о будущемъ по ту сторону. Авдеевский дьяволъ пересталъ бродить передъ окнами, а опасности побега перестали сверлить мозгъ.. На другой день одинъ изъ моихъ свирьлаговскихъ сослуживцевъ ухитрился устроить для Авдеева работу сторожемъ на еще несуществующей свирьлаговской телефонной станции -- изъ своей станции ББК уволокъ все, включая и оконныя стекла. Послали курьера за Авдеевымъ, но тотъ его не нашелъ. Вечеромъ въ нашу берлогу ввалился Борисъ и мрачно заявилъ, что съ Авдеевымъ все устроено. -- Ну, вотъ, я ведь говорилъ, -- обрадовался Юра, -- что если поднажать -- можно устроить ... Борисъ помялся и посмотрелъ на Юру крайне неодобрительно. -- Только что подписалъ свидетельство о смерти... Вышелъ отъ насъ, запутался что-ли... Днемъ нашли его въ сугробе -- за электростанцией... Нужно было вчера проводить его, все-таки... Юра замолчалъ и съежился. Борисъ подошелъ къ окну и снова сталъ смотреть въ прямоугольникъ вьюжной ночи... ПОСЛеДНиЕ ДНИ ПОДПОРОЖЬЯ Изъ Москвы, изъ ГУЛАГа пришла телеграмма: лагерный пунктъ Погра со всемъ его населениемъ и инвентаремъ считать за ГУЛАГомъ, запретить всякия переброски съ лагпункта. Объ этой телеграмме мне, въ штабъ Свирьлага, позвонилъ Юра, и тонъ у Юры былъ растерянный и угнетенный. Къ этому времени всякими способами были, какъ выражался Борисъ, "нажаты все кнопки на Медгору". Это означало, что со дня на день изъ Медгоры должны привезти требование на всехъ насъ трехъ. Но Борисъ фигурировалъ въ спискахъ живого инвентаря Погры, Погра -- закреплена за ГУЛАГомъ, изъ подъ высокой руки ГУЛАГа выбраться было не такъ просто, какъ изъ Свирьлага въ ББК, или изъ ББК -- въ Свирьлагъ. Значитъ, меня и Юру заберутъ подъ конвоемъ въ ББК, а Борисъ останется здесь... Это -- одно. Второе: изъ-за этой телеграммы угрожающей тенью вставала мадемуазель Шацъ, которая со дня на день могла приехать ревизовать свои новыя владения и "укрощать" Бориса своей махоркой и своимъ кольтомъ. Борисъ сказалъ: надо бежать, не откладывая ни на одинъ день. Я сказалъ: нужно попробовать извернуться. Намъ не удалось ни бежать, ни извернуться. Вечеромъ, въ день получения этой телеграммы, Борисъ пришелъ въ нашу избу, мы продискуссировали еще разъ вопросъ о возможномъ завтрашнемъ побеге, не пришли ни къ какому соглашению и легли спать. Ночью Борисъ попросилъ у меня кружку воды.
|